Правда, Гумилев был тираном. В этом была и дурная, и хорошая сторона. Его тиранию испытала на себе Анна Ахматова, довольно скоро освободившаяся. Едва ли, однако, Ахматова стала бы тем, что она есть, не пройди она гумилевской школы, требовательной и придирчивой донельзя. Освободился и стал самостоятельным мастером и Георгий Иванов. Уверен, однако, что и он с благодарностью вспомнит имя того, кого целый ряд поэтов его поколения должен признать своим учителем. «В начале жизни школу помню я…». Пушкинская строка тут сама собой приходит на ум.
В «Отплытии на остров Цитеру» стихи расположены в обратном хронологическом порядке: последние стихи — в начале, ранние — во второй половине книги. От былой «акмеистической» ясности и вещественности образов не осталось сейчас и следа. Сейчас Георгий Иванов весь во власти музыки, которой как будто не доверял, которой опасался прежде.
Есть два вида поэзии, — отличных не столько формально, сколько по внутреннему складу и строю. Первый — героичен, второй — уступчив, первый — зовет, требует, побуждает, второй — убаюкивает и утешает. Первый — внушен верой в осмысленность дела на земле, второй — есть результат безнадежности, скептицизма, страха, жалости, тревоги. И в той и в другой области одинаково возможно истинное творчество, как одинаково возможна и фальсификация его. Георгий Иванов, в сущности, проделал путь от фальсифицированной, навязанной ему рассудочности ранних своих стихов к неподдельной, свободной, «безнадежной» сладости и певучести последних. Остров, к которому пристал он в юности, показался ему скучен, и сейчас он ищет «Цитеры» другой, похожей на райское видение, с небом, какого нет у нас, с рощами, цветами, птицами, которые могут только присниться… Не знаю в современной поэзии других стихов, которые так были бы похожи на сон, как стихи Георгия Иванова. Убедительность их ритма настолько гипнотична, что, пока читаешь, — все кажется понятным: а между тем построены они именно как попытка преодоления логики, задуманы как мелодия, а не как рассказ. Поэт ничего реального не обещает тому, кто слушает его, — так как ничего реального не существует для него самого. Но никто не умеет расцветить окружающую, обступившую его тьму такими красками и лучше скрыть «черную дыру» впереди. Есть глубокая грусть и что-то женственно-неверное в стихах Георгия Иванова. К чему, куда, о чем все эти лебеди, веера, озера, соловьи и звезды? Лучше об этом не думать. Поэт и не дает времени думать об этом. Он не отпускает читателя, он очаровывает его, — не в том разжиженном смысле, который придается обыкновенно слову «очаровательный», но как волшебник из сказки для взрослых.