В книге все бесспорно. Признаюсь, меня удивило включение стихотворения «Россия счастье, Россия свет» в такой сборник (с. 10), — стихотворения не то что неудачного, но эстрадно-эффектного и по-волошински трескучего в разработке темы, где, поистине, надо бы «семь раз отмерить», прежде чем решиться произнести слово… Но Георгий Иванов редко уходит в чуждые ему области. А живее всего, пленительнее всего он может быть там, где, «не мудрствуя лукаво», говорит о любви, переполняющей его сердце, — о страстном, бессмертном чувстве, которое уж наверное не мираж и уцелеет, даже после того, как последние сны рассеются.
Не о любви прошу, не о весне пою,
Но только ты одна послушай песнь мою.
И разве мог бы я, о, посуди сама,
Взглянуть на этот снег и не сойти с ума!
Обыкновенный день, обыкновенный сад,
Но почему кругом колокола звонят?
И соловьи поют, и на снегу цветы,
О, почему, ответь, или не знаешь ты?
И разве мог бы я, о, посуди сама,
В твои глаза взглянуть и не сойти с ума.
Не говорю поверь, не говорю услышь,
Но знаю, ты теперь на тот же снег глядишь
И за плечом твоим глядит любовь моя
На этот снежный рай, в котором ты и я.
Эти стихи написаны лет пятнадцать тому назад. До сих пор они остаются одними из чистейших и напряженнейших в книге. С ними рядом хотелось бы поставить строки:
Не было измены. Только тишина.
Вечная любовь, вечная весна… (с. 39).
Из самых простых слов глубокое чувство создает тут нечто, чему, действительно, «без волнения внимать невозможно».
* * *
Последняя книга Ильфа и Петрова — не роман, не сборник юмористических рассказов. «Одноэтажная Америка» — путевой дневник, лишенный беллетристических прикрас, обстоятельный и, в общем, интересный. Кто-то недавно с иронией заметил, что турист-писатель считает себя вправе молчать после путешествия в любую страну, кроме Америки. Если он попал в С. Штаты, печатные «впечатления» неизбежны. К Америке, впрочем, можно присоединить и СССР.
Америка давно уже тревожит советское воображение и импонирует ему. Европа, как известно, одряхлела. Ее песенка спета. Догонять и перегонять ее не стоит. Другое дело — Америка: техника, размах, ширь, юность, небоскребы, Форд, Холливуд… Ильф и Петров отдали дань этой тайной влюбленности в заокеанскую обетованную землю, и как бы саркастически ни рассказывали они про тот или иной американский обычай, про какой-нибудь «досадный предрассудок», восхищение и удивление чувствуются в их записи на каждой странице. Нью-Йорк, разумеется, вскружил им головы. Но, как и можно было ожидать, Нью-Йорк — наименее оригинальная и живая часть их дневника, ибо уж так повелось, что город этот настраивает путешественников на лихорадочно-лирический лад и стереотипные дифирамбы «новой красоте». Иногда, правда, на лад — стереотипно-проклинательный, с образами вроде «клещей дьявола» и «железобетонного ада». В качестве документации одно другого, право, стоит, — и одинаково ценно по художественной свежести и остроте. Ильф и Петров — наблюдательные, зоркие люди; кое-что увидели они и в Нью-Йорке такого, чего не заметили другие, но, лишь выехав на простор бесконечных дорог и полей, нашли ту Америку, о которой сравнительно мало написано. Именно она, эта Америка, — «одноэтажна», в противоположность пейзажам Нью-Йорка или Чикаго. В ней — резервы той силы, которая в больших городах бьет «безумным гейзером». В книге множество любопытных мелочей и фактов: ради них и стоит ее прочесть. Но как характерны для советских людей хвастливые выводы!