«Америка не знает, что с ней будет завтра. Мы знаем, мы можем с известной точностью рассказать, что будет с нами через пятьдесят лет» (подчеркнуто мною. — Г. А.). Ильф и Петров добавляют, что у американцев надо все-таки многому учиться. «Если американец сказал в разговоре „я это сделаю“, — ему ни о чем не надо напоминать. Все будет сделано. Умение держать слово — вот самое важное, чему надо учиться у американских деловых людей».
Понравился путешественникам и демократизм в отношениях между людьми. «Хотя этот демократизм прикрывает социальное неравенство и является чистейшей формой, но для нас, добившихся равенства между людьми, такие внешние формы демократизма помогут оттенить справедливость нашей социальной системы. Они помогают работе, наносят удар бюрократизму и поднимают достоинство человека».
Ильф и Петров пересекли всю страну — до Тихого океана. Им очень хотелось побывать у Форда — и мечта их исполнилась: «автомобильный король» принял путешественников, поговорил минут пять о промышленных перспективах и спросил:
— Каково сейчас финансовое положение вашей страны?
Ответ: — Блестящее.
— И очень хорошо, — сказал чудесный механик, улыбнувшись вдруг морщинистой, дедушкиной улыбкой, — никогда не делайте долгов и помогайте друг другу!
Посетители обещали «в точности передать эти слова М. И. Калинину».
В качестве другого курьеза приведу строки о концерте Рахманинова. Авторов дневника в Америке поразила сдержанность публики. Они привыкли к московскому энтузиазму. А тут — кто бы ни играл, кто бы ни пел, Шаляпин, Крейслер, Горовиц, раздаются лишь «нормальные» аплодисменты.
Так было и на концерте Рахманинова. Но знаменитый артист заинтересовал Ильфа и Петрова не только как «замечательный музыкант, исполняющий замечательную музыку»… Нет, посудите сами:
«Рахманинов перед выходом на эстраду сидит в артистической комнате и рассказывает анекдоты. Но вот раздается звонок, Рахманинов подымается с места и, напустив на лицо великую грусть российского изгнанника, идет на эстраду.
Высокий, согбенный и худой, с длинным печальным лицом, подстриженный бобриком, он сел за рояль, раздвинул фалды черного старомодного сюртука (?), поправил огромной кистью руки манжеты и повернулся к публике. Его взгляд говорил: „да, я несчастный изгнанник и принужден играть перед вами за ваши презренные доллары. И за все свое унижение я прошу немногого — тишины!“. Он играл. Была такая тишина, будто вся тысяча слушателей на галерее полегла мертвой, отравленная новым неизвестным музыкальным газом. Рахманинов кончил. Мы ожидали взрыва. Раздались лишь нормальные аплодисменты…»