<«Павел и августин» Д. С. Мережковского>
Мережковский — писатель одинокий.
Трудно найти другое слово, которое отчетливее выразило бы существеннейшие его черты и положение его в русской литературе. Есть во внутреннем облике Мережковского что-то такое печальное и вместе с тем отстраняющее, что рано или поздно пустота вокруг него должна была образоваться. Влияние он имел в начале века огромное. Но едва ли и во влиянии этом, даже в пору апогея, не было доли холодка, не дозволявшего ему переходить за чисто литературные границы. Едва ли влияние это укреплялось до истинной связи. Мережковский «руководил» всем русским символизмом, особенно на первых его порах, до выделения брюсовской эстетски-формальной группы и до уступки места идеолога Вячеславу Иванову. Но эта роль его не противоречит «одиночеству». Одиночество Мережковского глубже, оно может прекрасно уживаться и по сей день с какими угодно выступлениями, спорами, речами, собраниями, полемиками… Взглянешь со стороны — как будто активнейшая деятельность! Вслушаешься в тон слов, написанных или сказанных, все равно, — и сразу чувствуешь, как все это прирожденно, органически непоправимо «вне»… нелегко определить, вне чего. Естественно было бы сказать «вне жизни», но как некогда было спрошено «что есть истина?», можно спросить себя: «что такое жизнь?». Разве то, что так явно волнует Мережковского, — не жизнь? Разве жизнь — это только какие-нибудь желтые пеленки Наташи Ростовой, а все эти догадки, намеки, воспоминания, пророчество и обещания, хотя бы и самые отвлеченные, — нечто другое?
Нет, оставим в покое расплывчатое, все покрывающее понятие о жизни. Но если случайно вспомнился Толстой, на примере его можно кое-что пояснить… Толстой, в самом деле, менее чем кто бы то ни было — «вне». Толстой всегда и во всем — со всеми людьми. Незачем его канонизировать, незачем закрывать глаза на многое, что опутывало его, — но это-то, во всяком случае, совершеннейшая правда: Толстой писал за всех и для всех (не в смысле «популярного чтения», конечно, а в том значении, что он к каждому из современников своих мысленно обращался). Мережковский — единственный из больших русских писателей последнего времени, полностью обошедшийся в своем духовном развитии без Толстого. У других — отчужденность обманчива, поверхностна. При жизни Блока, например, могло бы показаться парадоксальным утверждение прямой зависимости «декадентского» поэта от Толстого, и Толстой, конечно, расхохотался бы над «Незнакомкой», как хохотал над Бодлером и Ибсеном. Но преемственность очевидна — и уже скорее поверхностна связь Блока с Владимиром Соловьевым. В разных формах зависимость от Толстого можно обнаружить, при сколько-нибудь пристальном внимании, у всех, только не у Мережковского! Здесь — несомненный разрыв, и даже не разрыв, а какое-то постоянное игнорирование, переходящее в глухую вражду. Нередко, когда читаешь или слушаешь Мережковского, кажется, что он именно с Толстым спорит, как бы ни был далек от него, и именно с ним сводит какие-то давние, скрытые, бесконечные счеты. Одно, во всяком случае, ясно: Толстого он не любит, скучает и задыхается в его атмосфере.