Отталкивание — не личное и уж, конечно, не «художественное»: цену «Войне и миру» Мережковский отлично знает! Но оживает он лишь в тех областях, куда обыкновенным, — то есть и повседневным, и вечным — человеческим страстям, радостям или страданиям доступа нет. И, минуя эти радости и страдания, он о них не вспоминает, будто это что-то глубоко неинтересное, второстепенное, пустое. Мережковский, разумеется, говорит о людях — как всякий писатель. Но в его творческом представлении люди возникают какими-то спрессованными, очищенными, схематизированными, похожими на алгебраические знаки… Да, это все-таки «жизнь», потому что живой человек способен и может быть задет тем, что Мережковский ему предлагает! Но связи между алгеброй и арифметикой, снисхождения к реальности тут нет, и в ответ Мережковскому нет откликов, которые он мог бы по размерам своей одаренности вызвать.
Каждый человек о себе знает все — лучше всех других. Оттого-то, вероятно, критика так редко удовлетворяет авторов, что они объясняют недостатком внимания недостаток проникновения. По авторской, сверх-требовательной оценке, критик невнимателен к нему всегда. Но это неизбежно, кроме случаев исключительной духовной близости, духовной «влюбленности». Мережковский знает свои особенности. Но, не ограничиваясь знанием, строит все свое «миропонимание» в защиту этих особенностей, и с годами, по мере усиления и обострения своей отчужденности, все запальчивее переходит в нападение. Вот, пожалуй, самая обыкновенная, средне-человеческая, в нем черта: зависимость разума от всего естества, своеобразное, далекое преломление марксистской формулы о бытии и сознании. Мережковский строит свою метафизику в соответствии со своими творческими склонностями, или, нагляднее, строит дом, в котором ему, ему лично, удобнее всего жить. Разум подчинен природе строителя в том смысле, что оценивает и отстаивает именно этот дом как единственно нужный. Разум высокомерен по отношению ко всем тем, кто заботится и думает о чем-либо другом.
Последняя книга Мережковского — «Павел и Августин». Работа как будто историческая… Многовековое расстояние, священные имена, великие труды по образованию церкви. В действительности же, это не история, а проповедь, и, излагая учение апостола Павла или блаженного Августина, Мережковский постоянно сворачивает в сторону, к обличениям, сарказмам, увещеваниям, к тому, что должны бы, по его убеждению, расслышать и понять мы, его современники.
Как своеобразны эти переходы! Как своеобразна и причудлива эта смесь сдержанно-холодноватого лиризма с внезапно пробивающимся гневом, обращенным на всю новую культуру! Как страшно должно быть Мережковскому среди этой ненавистной ему культуры жить! По самому характеру книги я не могу в газетной статье обстоятельно передать ее содержание или хотя бы заняться ее последовательным комментированием. Остановлюсь лишь на важнейшей ее черте.