. Предположение очень убедительное, если вспомнить обстановку, сложившуюся вокруг Пушкина, его отношения с «светской чернью».
Жизнь света – это своеобразный карнавал, «комедия масок». Здесь свои Коломбины, Арлекины, свои арапы, карлы и шуты. Как однажды заметил молодой Пушкин в стихотворении «Товарищам» (называвшемся также «Прощание»):
Другой, рожденный быть вельможей,
Не честь, а почести любя,
У плута знатного в прихожей
Покорным шутом зрит себя… (I, 259)
Сам поэт, гордый и независимый, не раз был жертвой «подлой клеветы», злословия молвы. «Пушкин здесь, – записывает в своем дневнике М.П. Погодин. – …его ругают наповал во всех почти журналах. «Северная пчела» говорит даже, что он картежник, чванится вольнодумством перед чернью, а у знатных ползает, чтобы получить шитый кафтан…»
После унизительного придворного назначения в самом конце 1833 года Пушкин вновь осмысливает свое место – писателя и гражданина, «отпрыска славного рода» в рядах дворцовой камарильи. Он намеревается подать в отставку и с горечью пишет жене: «Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать, как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, хочу быть шутом ниже у Господа Бога» (XV, 156)
Придворный мундир и шутовской кафтан – все чаще они соединяются в размышлениях поэта о своей судьбе и своем – высоком – предназначении. (Пушкин, скорее всего, не видел помету-приказ Николая I на докладной записке Бенкендорфа. хотя и знал о ней: «Вы могли бы сказать Пушкину, что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все в мундирах, и что он мог бы завести себе по крайней мере дворянский мундир…»)
В другом письме к жене поэт пытается разглядеть будущее: «Хорошо, коли проживу я лет еще 25, а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать и что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на аничковых балах» (XV, 180)
Писатель В.А. Соллогуб так определил ложное положение, в которое попал Пушкин: «Певец свободы, наряженный в придворный мундир для сопутствия жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж. Это он чувствовал глубоко»[497].
Приятель Пушкина А.Н.Вульф застал его в феврале 1834 года «сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что он возвращается к оппозиции…»