Сколь черств и горек хлеб чужой
Сколь тяжко <медленной ногой?>
Входить на чуждые ступени… (IV, 446)
Это отражение строк дантовского «Рая»: «Tu proverai si come sa di sale / Lo pane altrui, e come é duro / Lo scendere e’l salir per l’altrui scale» (Песнь ХVII). В 1833 году эта же сентенция, но уже в прозе и со ссылкой на автора, встречается в «Пиковой даме»: «Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи?» (VIII, 233). Можно лишь размышлять о неслучайности возвращения поэта к этой теме в разные периоды его творчества[732]. Проф. Игорь Бэлза, в течение многих лет, до самой своей кончины, возглавлявший у нас академическую Дантовскую комиссию, обнаружил отзвуки Данте (в частности, Пятой песни «Ада») в пушкинском «Медном всаднике»[733]. Американская исследовательница Моника Гринлиф, из Стэнфордского университета, отметила дантовские ноты в «Путешествии в Арзрум…». Пушкин описывает Дариальское ущелье: «Ручьи, падующие с горной высоты мелкими и разбрызгаными струями, напоминали мне похищение Ганимеда, странную картину Рембрандта. К тому же и ущелье освещено совершенно в его вкусе… Дариал на древнем персидском языке значит ворота» (VIII, 451–452). Гринфлиф пишет, что «эта аналогия становится комической, когда обнаруживается, что “ручейки”» напоминают Пушкину пухлого ребенка Ганимеда, которого Рембрандт изобразил мочащимся от страха и все еще сжимающим в ладонях пару вишенок, когда орел Зевса уносит его в своих когтях на Олимп. Этот образ берет начало в “Метаморфозах” Овидия, а впоследствии используется Данте в его “Чистилище”. Возможно, обертоны этого литературного контекста дошли и до Пушкина. В главе девятой возвратившийся из Ада Данте погружается в сон и грезит, что его, как Ганимеда, хватает орел и уносит к вратам…»[734].
В орбите Данте находится и пушкинское стихотворение «Жил на свете рыцарь бедный». Не случайно именно в этой связи оно привлекло внимание итальянского проф. Эридано Баццарелли и его российского коллеги Руфа Хлодовского[735].
В стихотворении повторяется ситуация ХХVII песни «Ада». Но у Пушкина черный херувим, «дух лукавый», терпит поражение в борьбе за душу грешного рыцаря, влюбившегося в Мадонну:
Но пречистая, конечно,
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего. (III, 162)
В 1830 году Пушкин терцинами, как Данте, пишет стихотворение «В начале жизни школу помню я…» К 1832 году относятся еще два стихотворения, написанные тоже терцинами и составляющие одно целое: «И дале мы пошли…» и «Тогда я демонов увидел черный рой». В.А. Жуковский впервые опубликовал их в посмертном издании сочинений А.С. Пушкина (1841) как «Подражания Данту». В.Г. Белинский отметил спустя три года, что «их можно счесть за отрывочные переводы из “Божественной комедии”, и они дают о ней лучшее и вернейшее понятие, чем все доселе сделанные по-русски переводы в стихах и прозе». В другом месте Белинский писал: «Подражание Дан-ту» для не знающих итальянского языка верно показывает, что такое Дант как поэт. Вообще у нас Дант какая-то загадка: мы знаем, что Шлегель провозгласил его чуть ли не наравне с Шекспиром; наши доморощенные критики так же много накричали о нем; были о нем даже целые диссертации, хотя немножко и бестолковые; переводы из Данта еще более диссертаций добили его на Руси. Но теперь, после двух небольших отрывков Пушкина из Данте, ясно видно, что стоит только стать на католическую точку зрения, чтоб увидеть в Данте великого поэта». О другом стихотворении Пушкина («Кто из богов мне возвратил…», вольный перевод из Горация) Белинский писал: «В этом стихотворении видна художническая способность Пушкина свободно переноситься во все сферы жизни, во все века и страны, виден тот Пушкин, который при конце своего поприща, несколькими терцинами в духе дантовой «Божественной комедии» познакомил русских с Дантом больше, чем могли бы это сделать всевозможные переводчики, как можно познакомиться с Дантом, только читая его в подлиннике»