.
Великий русский критик вообще высоко ценил значение Италии в творческом развитии рода человеческого. В другой статье он заметил: «Италия была второю страною новой Европы, где загорелся свет просвещения. Италию можно назвать… христианскою реставрациею мира древнего. И потому, как Испания представляла собою чудесное зрелище фантастического слияния аравийского духа с европейским христианством, так Италия представляла не менее чудное зрелище фантастического слияния древнего (духа) с европейским христианством, которого вечный город ее был главою и представителем»[737].
Как отметили комментаторы и составители новейшего сборника пушкинских переводов и подражаний К. Атарова и Г. Лесскис, Пушкин «использовал дантовскую тему, “материал”, образность, строфику (терцины), он как бы посмотрел на мир глазами Данте, но было бы глубокой ошибкой отожествлять лирического героя этих подражаний с их реальным автором»[738].
Об этом же писал Г.А. Гуковский в связи со стихотворением «В начале жизни школу помню я…»: «Это пример и образец исторического реализма в пушкинской лирике. Он раскрывает сложный мир человека эпохи Данте и, может быть, эпохи Петрарки, структуру сознания итальянца на закате средних веков, когда культура Италии уже прорывалась к солнцу Возрождения. Лирическое «я» стихотворения – вовсе не «я» Пушкина, однако пушкинский зоркий взгляд историка и мыслителя ХIХ столетия явственно ощутим в каждом элементе стихотворения»[739].
Относительно второго пушкинского «подражания» Данте (1831– 1832) интересный комментарий высказал П.В. Анненков. Он полагал, что первоначально Пушкин думал написать нечто вроде пародии на Дантово изображение истязаний грешников в аду и даже имел в виду каких-то современных ему людей: «В нем отражаются некоторые черты, имеющие вид насмешки над действительными жизненными обстоятельствами». Но в процессе работы Пушкин так глубоко постиг и усвоил дух и манеру Данте, что создал подражание, достойное оригинала. Стихотворение это, по мнению Анненкова, «может служить разительным свидетельством как артистической способности Пушкина усвоять все формы, так и подвижности его таланта. Для простой шутки, какую предполагал он написать, Пушкин избрал форму Дантовского рассказа и так овладел ею, что шутка совсем пропала в изложении <…> и вместо насмешки произвела картину превосходную, исполненную величия и ужаса»[740].
Впрочем, не все современники по заслугам оценили дантовскую поэтическую стезю Пушкина. Князь Д.И. Долгоруков, один из участников «Зеленой лампы», писал своему брату Михаилу (из Рима во Флоренцию) в июне 1825 года: «Одна строчка Данте, выхваченная наугад, стоит целой поэмы Пушкина»