. Однако современники, понимавшие истинное значение Пушкина для русской культуры, смело сравнивали поэта с великим Данге. Князь Петр Андреевич Вяземский, друг Пушкина и сам стихотворец, включил в свою поэму «Бахчисарай» такие строки, посвященные памяти Пушкина:
Тень и его здесь грустно бродит,
И он, наш Данте молодой,
И нас по царству теней водит,
Даруя образ им живой.
Как отметил В.Э. Вацуро в цитированном нами «лотмановском» докладе «Пушкин и Данте», «до конца жизни Данте продолжал оставаться для Пушкина стихийным гением, даже немного “диким” и не боящимся оскорбить “образованный вкус”… Три стихотворения в терцинах, три “подражания Данту” были попыткой Пушкина расширить строфический, мелодический, стилистический репертуар русской поэзии и испытать на прочность поэтический язык. Одновременно они стали фактом усвоения дантовского стиля. Дантовские терцины оказались пригодны для торжественного символического повествования, совмещающего разные субъективные планы; для травестии или пародии с элементами гротеска; наконец, для имитации нарративного, эпического в своем существе стиля “Божественной комедии” – в стихотворении “Тогда я демонов увидел черный рой…”»[742].
Замечательно, по-пушкински понимал и чувствовал Данте Николай Гумилёв:
Был век печали; и тогда,
Как враг в ее стучался двери,
Бежал от мирного труда
Изгнанник бедный Алигъери
[743]…
Примечательные суждения содержатся в черновых набросках к «Разговору о Данте» Осипа Мандельштама, относящихся к 1933 году: «Незнакомство русских читателей с итальянскими поэтами (я разумею Данта, Ариоста и Тасса) тем более поразительно, что никто иной, как Пушкин воспринял от итальянцев взрывчатость и неожиданность гармонии. В понимании Пушкина, которое он свободно унаследовал от великих итальянцев, поэзия есть роскошь, но роскошь насущно необходимая и подчас горькая, как хлеб…» И далее: «Что же роднит Пушкина с итальянцами? Уста работают, улыбка движет стих, умно и весело алеют губы, язык доверчиво прижимается к нёбу. Пушкинская строфа или Тассова октава возвращает нам наше собственное оживление и сторицей вознаграждает усилия чтеца… Один только Пушкин стоял на пороге подлинного зрелого понимания Данта»[744].
Мандельштам-поэт глубоко прочувствовал эту поэтическую привязанность Пушкина. Еще и потому, что столетие спустя сам буквально влюбился в «звуки италианские». Об этом вспоминала А.А. Ахматова: «Осип весь горел Дантом: он только что выучил итальянский язык. Читал «Божественную комедию днем и ночью… Потом мы часто читали вместе Данта»