Перечислены все авторы иллюстраций:
– обложка, заглавная буква «Н», виньетка к статье Вл. Ив. Немировича-Данченко и эскиз декорации IV акта работы художника М. В. Добужинского;
– виньетки и заглавные буквы к статьям: от автора и Н. Эфроса работы худож. С. В. Чехонина;
– все заставки, концовки, эскиз декорации 1-го акта…
И так далее, и так далее… «От автора», между прочим, вовсе не про Грибоедова, а про Немировича-Данченко.
Вот эта отдельно упомянутая «заглавная буква “Н”» и то, что Добужинский – «художник», а Чехонин – просто «худож.», но Добужинский всего лишь «М. В.», а Немирович-Данченко – более почтительно «Вл. Ив.», вся эта загадочная иерархия с суеверным почтением к роли каждого – даже к заглавной букве «Н» – все это доказывает правдивость «Театрального романа». Действие у Булгакова как раз и начинается в двадцать третьем году.
Немирович-Данченко извиняется в своем предисловии за излишний реализм МХАТа.
«Кажется, – говорит Вл. Ив., – что со времени прошлой постановки “Горя от ума” на театре прошло не пятнадцать, а сто лет».
Двадцать третий год, Мейерхольд в начальниках.
– Не грустите, – хочется ему ответить, – за следующие пятнадцать пройдет двести. И не только на театре.
А в начале двадцать первого века, стоя на канале Грибоедова, я стала было объяснять англоязычной аудитории:
– Грибоедов – автор одной-единственной пьесы, которую знают все в этой стране. Главный герой, живший за границей, возвращается в Россию, полный надежд и воспоминаний, но двуличие… коррупция… грубая лесть…
Тут англоязычная аудитория заскучала и начала рассматривать памятники архитектуры, и я поняла, что уже говорила все это – от своего лица.
Ведь пьеса-то про нас! Чацкий – совершенно понятный нам, эмигрантам, человек. Наши неуместные, бестактные пламенные монологи начались с момента поднятия железного занавеса и продолжаются до сих пор. Трудно было нам с Чацким удержаться от лекций, сравнений и советов, от праведного возмущения и порицания. Попав с корабля на бал, да еще и со сменой временных поясов, – сорок пять часов, глаз мигом не прищуря – сколько же я говорила! И все лишнее. Мои знакомые, с которыми мы когда-то читали вольнодумный самиздат – в темном уголке, вздрогнём, как скрипнет дверь, – теперь они представляли друг друга к крестишку и к местечку.
Мои нелепые проповеди, попытки кидаться к окну и открывать форточку в задымленном сладким и приятным дымом помещении – все это вызывало сначала тихое, а потом и явное раздражение людей, живущих в цивилизации, где боятся сквозняков.
Я вопила: