– Блат! Коррупция! Непотизм вопиющий!
– Но как не порадеть родному человечку? – удивлялись мои знакомые.
Все тогда говорили об окружающей тьме невежества. И каждый считал себя лучом света.
Как раз в дни моего приезда праздновался очередной славный юбилей, и крестишки были вполне реальные, почти каждому представителю интеллигенции начальство выдало на той неделе по ордену. Милая, очень интеллигентная, журналистка с гордостью рассказывала о снятом ею для телевидения сюжете: торжественное открытие нового храма.
И в воздух чепчики бросали.
– Храм же уродливый! – возмущалась я. – Бюджет разворовали! В стране дети беспризорные, проституток экспортируете, амуры и зефиры все распроданы поодиночке! Детские приюты надо строить, а не храмы!
Ясно помню ощущение, что за спиной у меня переглядываются и пересмеиваются. Наивняк Чацкий, такой наивняк…
Мой раж был неуместным и бестактным, и я начала чувствовать себя даже и не мечтателем опасным, а этаким придурочным Кандидом.
Что-то объединяло их, мне уже недоступное. Понимание, что рассчитывать можно только друг на друга, а для этого помогать друг другу всеми возможными способами, и детям друг-дружкиным помогать, и держаться вместе, старых связей не нарушать, и для этого не морализировать.
Выросли люди, повзрослели. Не порядочность их теперь объединяла, а взаимопомощь.
Все это было много лет назад. Вообще-то говоря, вся эта взаимопомощь сильно ухудшила ситуацию. Теперь храм стал для интеллигентов печальным символом. Моя правота как бы подтвердилась – но была ли это правота? Правильные мысли, высказанные в неправильном месте и в неправильное время, – глупость. Историческая несправедливость заключается еще и в том, что ничтожество, оказавшееся в нужном месте в подходящий момент, – уже и не ничтожество.
Что еще можно сказать про мое замечательное издание «Горя от ума»?
Художник Добужинский эмигрировал уже в следующем, двадцать четвертом, году. А худож. Чехонин – через пять лет.
Карету мне, карету!.. Чтобы нам уехать на вокзал, где бы нас никто не отыскал…
Переход от детской литературы к классике совпал для меня с переездом из коммунальной квартиры в писательский дом, кооператив на Аэропорте.
После двадцатого съезда произошли изменения не только в области культуры и политики, но и в экономике.
Город много лет не достраивался, не ремонтировался, только разбомбленное было расчищено. Городской пейзаж выражал лучше всего одно чувство: тоску. Не гляди ты с тоской на дорогу.
Снег, снег, всюду снег, месиво, крошево – и с чем, кроме тоски, можно на него глядеть? Снег желтый. И окна желты. Потому что еще шелковые абажуры с бахромой остались, еще не всюду повесили люстры с тремя рожками.