Это я наизусть выучивала: магические тексты, мантры, заговоры из другого мира. Читала, почти ничего не понимая, – было мне лет одиннадцать-двенадцать.
Первым собранием сочинений был, естественно, Пушкин.
Это собрание сочинений непохоже на все остальные. Маленькие серо-зеленые томики помещаются на ладони – и не только сейчас, но и тогда, на детской ладони. Юбилейное издание тридцать седьмого года, издательство Academia, с гравюрами Фаворского. Чуть ли не единственная семейная легенда, которую мне рассказывали: это собрание принадлежало моей матери, но одного томика не хватало. Отец, познакомившись с нею, подарил ей этот томик.
И вот всю жизнь я читаю Пушкина только в виде этих маленьких книжечек. В начале эмиграции, когда всякое общение было прервано, как казалось, навсегда, – это был чуть ли не единственный мой контакт с русским языком. Можно было, конечно, и других авторов почитать. Но если пить хочется, пьешь все-таки не компот какой-нибудь и даже не вино, а предпочтительно свежую воду.
«Евгения Онегина» не перечитывала: в двенадцать лет я его выучила наизусть, включая черновики, отрывки и дополнительные главы. Не от большой любви к Пушкину, а, как у подростков бывает, для воспитания силы воли. Это мне потом в жизни пригодилось: если нечего было читать, можно было всегда почитать самой себе «Евгения Онегина».
В Нью-Йорке корешки с маленьких томиков тридцать седьмого года начали отваливаться под влиянием буйного климата и парового отопления. Оказалось, книжки сшиты вручную аккуратнейшими длинными продольными стежками, корешок проклеен полосками газетной бумаги. Кое-где прочитываются тексты: прокурор Вышинс… туманом сомнений… буржуаз… нашей роди… Мой Пушкин обклеен стенограммами показательного суда. Возможно – суда над Львом Каменевым, бывшим директором издательства Academia.
Комментариев в издании тридцать седьмого года почти нет. Сталин не велел. Зато отточий полно, скрывающих фривольность. На полстраницы одни многозначительные многоточия. Как будто стихи были расстреляны и остались только следы от пуль на пустой странице. Но ведь рифма-то намекает, подмигивает! До сих пор многоточия кажутся мне двусмысленными, а рифма – намеком на сокровенные тайны. Мы с Пушкиным с раннего возраста интересовались сокровенными тайнами.
Большинство русских классиков сидят как классная дама в Смольном институте и надзирают над благонравным поведением своих персонажей. Раздают строгие выговоры и сдержанные поощрения. Но не Пушкин: больше ничего не выжмешь из рассказа моего – кто еще из классиков мог себе позволить такое?