Интересно, что, несмотря на любовь к Карлу Марксу, инстинктивное уважение эти борцы мировой революции чувствовали именно к потребителям и владельцам всяких символов материальной культуры, а не к тем, кто их создает. Они уважали хороший костюм, но портного вовсе не уважали. С этим я сталкивалась и потом: люди определенного класса невероятно гордятся своей покупательной способностью, умением, как им кажется, выбрать.
Ну да, политкорректность может быть ужасной пошлостью. Но вдумайтесь: не ужас ли то, что было до политкорректности? Ведь эти джентльмены, представители высшего общества и борцы за общество бесклассовое, за гегемонию пролетариата, за Интернационал, – ведь они не то что цветных, инородцев и представителей низших классов, они даже и своего круга женщин не считали людьми.
Но как они были милы, как очаровательны!
Очарование у людей, как у кошек, происходит от привычки быть избалованными. Не красота и ум порождают успех – предыдущий успех рождает последующие. Обаяние – следствие успеха. Посмотрите, как домашняя кошка подставляет башку, пихает под руку, ожидает ласки. Бездомная кошка прячется и шипит, и в нее кидают камень. Врожденный успех, то есть привилегия рождения, делали их, представителей высших классов, очаровательными.
С другой стороны, всех этих империалистов насиловали, мучили и унижали в их знаменитых закрытых школах. Они не хотели признавать сделанного с ними, только Оруэлл признал и написал об этом.
Однажды я сказала: «Ведь твои родители интеллигентные люди…»
Это очень рассмешило моего британского мужа. Смешно ему было, потому что это определение – для меня несомненный комплимент – для них было символом маргинальности, подозрительного инородства, достигающего своей кульминации в иудее. Или в той форме иудея, которая называется «русский интеллигент», необязательно даже еврейского происхождения. Интеллектуалы бывают и среди джентльменов, интеллигент же – чисто русская категория: он вечно находится в страдательном залоге и винительном падеже.
Я прочла тогда Ивлина Во, «Возвращение в Брайдсхед». Читала на английском языке и понимала мало: язык Ивлина Во в достаточной степени сложный. Поразительно было то, что описывается там жизнь и среда, к которой принадлежали когда-то мои родственники. Жизнь странная для меня и далекая, как восемнадцатый век.
Второй раз читала «Брайдсхед» в Нью-Йорке, в сентябре 2001 года. Город, в котором я прожила к тому времени уже четверть века, изменился за один день навсегда и до такой степени, что Ивлин Во теперь мне казался понятным, родным, наивным. Всякий раз, оторвавшись от простой и незамысловатой действительности британской аристократии, я оглядывалась вокруг и заново вспоминала: где я нахожусь, что произошло, как загадочна отныне действительность вокруг меня, как изменилось наше будущее.