Алексею лицо бывшей жены кажется не просто изменившимся, а изменившимся оскорбительно. Как будто она сама виновата в этих изменениях. Как будто она по жадности проглотила себя ту, прежнюю. И только иногда в движении, в повороте головы просвечивает та, пытающаяся пробиться, спрятанная в чужую, обнаглевшую, ухоженную, оскорбительно холеную плоть. Что-то в ней появилось восточное.
«Быт и нравы нефтяной страны с сералями», – думает Алексей.
Перед ним сидит женщина, живущая каждую минуту на полную катушку. С фарфоровыми зубами, с платиновыми лакированными локонами, из которых один, растрепанный осенним ветром, жестко торчит на макушке, с множеством почти незаметных морщин, с безостановочно шевелящимися губами.
О ее красоте говорили когда-то в избранном кругу тоном посвященных. Так говорили в те времена о гастрольном концерте или о закрытом просмотре антониониевского фильма.
А он даже и на закрытый просмотр протащить ее в тот день не сумел, не смог пробиться через толпу перед особняком на главной улице города, огромного европейского или скорее псевдоевропейского, скорее колониального северного города, где они жили. Архитектурно великолепная и довольно загаженная улица с захламленными домами, с вечно проваливающимся асфальтом, улица, о которой написали столько прекрасной прозы и еще более прекрасных стихов, но никогда ничего как следует не красили и не штукатурили, так что, казалось, и существовала эта улица в основном в мечтах ее недокормленных жителей отражением их снов и уязвленных амбиций…
Вот тогда-то Лена и кричала, что он слабый человек, что надо не кочевряжиться, а примыкать, вступать в союз, чтобы пропуск был, и что не такой уж он гений.
Потом ее одну все-таки протащили на просмотр. И неужели Ленка не испытала тогда от Антониони мучительной скуки? Или просто радовалась, что провели? И захватывающе интересно было видеть, как именно у актрисы завязан шелковый платок, как она пострижена, как натягивает перчатки.
– Платок такой достать, конечно, невозможно, – рассказывала Ленка потом, – но вполне можно подрубить кусок шелка, шелк продается. А Алексей распишет. Ты ведь распишешь, да? И челку подстричь.
Он ей тогда рисовал эскизы платьев, и расписывал ей иногда одежду, и вообще принимал в ее внешнем виде большое участие. Если серьезно, то ничем, кроме внешнего вида, он в ней не интересовался.
Он этот фильм не так давно впервые посмотрел.
Снято красиво, замечательные градации черного, серого, белого, безукоризненная композиция кадра.
За уши притянутое глубокомыслие.
Женщины все загадочны, порывисты, недоступны. Всем им чего-то неймется, все они мистически молчат и убегают, убегают куда-то, стуча каблучками.