Натерпевшиеся от безжалостного Одноухого егеты, попав в «вольное» войско Кужака, вскоре заметно переменились, ожили. И не столько еда досыта сказалась на них, сколько радость избавления от продажи в рабство. Конечно, вынужденная служба в Кужаковом войске не означала, что они стали свободными, далеко еще было им до полной свободы, но лучше уж быть рабом с оружием в руках, чем рабом на привязи. Пусть и дальней зарницей, а блеснула надежда вернуться когда-нибудь на родную землю, к отцу-матери, к близким. Повеселели егеты и не только внешне переменились — обрели уверенность в себе и прежнюю хватку, пробовали потягаться в сноровке даже с бывалыми воинами. Заметно выделился среди своих товарищей Ташбай, ни одна его стрела не пролетала мимо цели, и боевой дубинкой — сукмаром — владел он на зависть.
Сам Кужак все внимательней приглядывался к проворным, крепкотелым парням из племени Мин и еще до Казани взял их в свою охрану. «Познавший неволю либо очень мстителен, либо очень надежен. Мстить мне у них нет причин, напротив, они должны быть благодарны — я избавил их от продажи в рабство. Значит, могу положиться на них», — рассудил он.
Укореняясь в Казани, а в особенности в дни дворцовой заварухи после смерти Сафа-Гирея, Кужак чаще всего держал возле себя этих егетов.
В ответ на просьбу Суюмбики дать ей надежных охранников он уступил ей Ташбая с товарищами, а с ними и Аккусюка, служившего в свое время в ханской охране в Имянкале.
Ташбай поначалу воспринимал доверие, оказываемое ему Кужаком, с большой радостью «Говорят, он стремится стать ханом, — размышлял Ташбай. — Коль и вправду станет, может, отпустит нас…» Поэтому старался, чтоб ни его самого, ни его товарищей ни в чем нельзя было упрекнуть.
Утешала мысль, что жизнь, благодарение небу, пока мирволит им. «Не занесен над головой сукмар, не зудят вокруг стрелы. Одежда — от Кужака, еда — от ханбики, — жить можно. Лишь бы аллах не послал смерть до возвращения в родные края…»
Словом, доволен был Ташбай своей службой. Только вот после перевода во дворец начали задевать его подковырки товарищей: «Ну и как оно — охранять ханбику в час любовных утех?.. Ты уж смотри в оба: как бы высокочтимого Кужака в ее постели не накрыли!»
Ташбай беззлобно отбивался: «Я же не у постели стою, а у двери. И не ханбику, а ее сына охраняю, сына!» Все же как-то пожаловался Аккусюку, что служба у них и впрямь срамная.
— Придержи язык! — одернул его Аккусюк. — А если бы в рабство угодил — что бы тогда?.. Радоваться надо!
— На лице — радость, а в душе — гадость, — поморщился Ташбай. — Муторно мне что-то стало. Может, о бегстве подумаем, а?