Она схватила меня за руку и потянула. Я встала, хрипло попросила:
– Возьми ружье.
Вера со второй попытки подняла его – оно было очень тяжелым, – неловко обхватила обеими руками и несла дулом вперед. Я шла за ней, но развернулась и бросилась обратно к кабарге.
– Идем отсюда, – позвала Вера.
– Надо ее забрать, – ответила я.
Я взяла оленька поперек туловища, прижала раной к футболке. Ее ноги и голова безжизненно свесились. Так, под молчаливыми взглядами соседей, под звуки работающих телевизоров, мы поднялись в мою квартиру.
Вера положила ружье в распотрошенную коробку, потом пошла к выходу. Я хотела попросить ее остаться, но поняла, что она идет за патронами. Вера спустилась вниз, подобрала их, потом бросила в коробку с ружьем и задвинула ее обратно под диван.
– Ты совсем с катушек съехала? – спросила она.
Я не нашлась что ответить.
Мы положили кабаргу в ванну. Она лежала, склонив голову в лужицу в ржавой выемке.
Я ждала наказания за стрельбу во дворе, но пришедший вечером участковый нарвался на отца.
– Говорю тебе, эти бакланы сами виноваты, – говорил отец, сверкая наколками на руках и груди. – Я б им по чану надавал. Начальник, выпиши штраф да иди своей дорогой.
Милиционер, тоже одуревший от жары и дыма, в расстегнутой рубашке, взглянул на меня, на лежавшую в ванне кабаргу, спросил:
– Правила хранения оружия почему нарушаем? Сейф где?
– Да вот он, – ответил отец, указывая в угол, где стоял сейф, накрытый вязаной салфеткой.
Участковый раздраженно фыркнул:
– Ружье в сейф. Несовершеннолетней, – он метнул в меня взгляд, – кода не давать. Через две недели приду, проверю. Будете нарушать – оштрафую!
И просто так, без штрафа, вышел из квартиры.
– Вот так, – сказал отец, захлопывая за ним дверь.
Дома, с нами, он говорил нормально. Наколки, ощеренные зубы и блатной жаргон были для устрашения чужаков.
Отец всегда просил прощения у мертвой дичи, как какой-нибудь амурский абориген. Он и вправду жалел каждую убитую птицу.
Отец учил меня стрелять и иногда брал с собой в тайгу.
– Что, Сашка, не пришлось тебе зверя на охоте добыть? – спросил он, глядя на оленька в ванне. Глаза его слезились, и я снова не понимала, от дыма или от жалости к погибшей кабарге.