Вернулась мать помолодевшая, праздничная, — от нее пахло парикмахерской. Вошла, улыбаясь, и поцеловала Юрку в макушку. Такой — Юрка не видел мать давно. Ее темно-каштановые волосы были всегда красивы, — даже когда она, не особенно заботясь о прическе, просто подбирала их с боков маленькими незаметными приколками. Но сейчас чьи-то волшебные руки чуть укоротили волосы и тугими завитками тщательно уложили вокруг лба, на висках — у краешков тонких бровей, и на затылке, открыв белую шею и словно подчеркнув открытость, незащищенную доброту лица; и вся мать преобразилась, как будто стала выше и стройнее, сейчас она, кажется, сама себе нравилась и оттого была радостной… И Юрка повеселел, проникся ожиданием чего-то хорошего, что должно сегодня произойти. Это пришло к нему, впрочем, не сейчас. Он уже давно ожидал счастливых перемен в их жизни. Он, конечно, не знал, не мог сказать, что это будут за перемены и откуда, с какой стороны придут, но почему-то был убежден, что они близятся и непременно наступят. Не всегда же им с матерью бедова́ть на этом свете, ниоткуда не иметь подмоги, ютиться в каморке, где между кривым столом и кроватью двоим не разминуться. Не все же нести на себе чугунную тяжесть пережитого и потерянного в годы войны. Должна же доля каждого человека меняться к лучшему… Юрка загляделся на мать: вот была бы она всегда такой, как сейчас.
— Переодевайся, — быстро и повелительно сказала она. — В гости поедем. Нас пригласили.
— Кто пригласил?
— Сердюк, Николай Иванович. Ты его знаешь.
Ну как же Юрка мог не знать Сердюка? Это был механик мастерской, в которой работала мать. К ним Николая Ивановича приняли недавно, месяца два назад. Раньше, до него, механиком держали седобородого расторопного старичка, которого все называли дядей Севой. Он был подвижным, на редкость общительным, любил пошутить, побалагурить, нюхал табак из красной лакированной табакерки, носил смешную камилавку, помнил еще революцию девятьсот пятого года, не просто помнил — участвовал в ней, видел англичанина Юза — миллионера, владельца шахт и заводов, а о событиях семнадцатого, о гражданской войне рассказывал настолько живо, горячо и в таких подробностях, точно это происходило на прошлой неделе. Юрку он при встрече похлопывал по плечу и, наклонясь вперед и поглядывая поверх очков, серьезно спрашивал: «Ну-с, молодой человек, как у нас дела в гимназии?» Дядя Сева никогда не обращался к врачам, не признавал никаких пилюль, порошков, микстур и гордился этим. Но однажды, прямо на работе, с ним случился приступ, и у себя в подсобке, в угловой дальней комнате, старик повалился на пол. Заметили это не сразу. Хватились, вызвали «скорую». Приехала она… а спасать уже некого: не стучит сердце дяди Севы — остановилось… И только после его смерти узнали сослуживцы, что во время оккупации Севастьян Акимович был подпольщиком, сделал немало и награжден за это боевым орденом.