Стелилась перед ними, пила весенние соки земли свежая трава. Постукивал в поле трактор. На выгоне утробно мычал теленок. Над ветряком кружили крикливые галки. И все ниже клонилось долу солнце…
— А помнишь, — очнулась Таня, и глаза ее стали ясными, заблестели, — как я красноперок твоих упустила, на нитке привязанных? Бултыхнулась на них, думала — сами по себе плавают возле берега, поймать хотела, а они — только хвостиками вильнули.
— Еще бы не помнить, — обрадовался Юрка ее перемене. — Если б ты была пацаном, я бы тебе тогда знаешь как надавал по шеям? А с девчонкой связываться — зряшное дело. Какой с нее спрос?
— Ну спасибо, что за волосы не надергал… Да мне самой так жалко было красноперок — до слез. Человек старался, поймал, и вдруг — все насмарку. Ты на меня тогда сильно рассердился?
— Сердись, не сердись — а рыба-то уплыла.
— Зато потом другую поймали. Рыбак ты был хороший, терпеливый. Теперь тоже рыбачишь?
— Поблизости — негде у нас там. Далеко ездить — некогда было.
— Ну вот, если поедешь в Сибирь — нарыбачишься. Там есть, где… А помнишь, — продолжала Таня, — как мы с вашего чердака за немцами наблюдали, как они драпали. Мотоциклистов помнишь? У тетки Пелагеи они корову убили… А как сидели у нас в погребе и как танки немецкие шли? Потом село загорелось. Ой, я тогда подумала — все, конец нам. Так страшно было! А тебе?
— На войне не страшно только солдатскому котелку… А Володю Пелагеиного помнишь?
— Ну как же! Мы много раз ходили к нему на могилку… Там рядом и мои похоронены, — печально добавила Таня и вздохнула. — А дед Мирон еще живой. Супрунюки тебе говорили?
— Видел я деда, заходил к нему. Потолковали немного… Хворает, совсем слабый стал.
— Я тоже всегда к нему захожу, когда бываю в Устиновке. Горько смотреть на деда. Один доживает век… Есть сироты-дети, а есть — и старики. Старикам-сиротам, наверно, еще трудней. Правда? — Она опять задумалась. — …Часто вспоминаю, и как ты учил меня кораблики делать из камыша. А они у меня какие-то нескладные получались и все переворачивались… Потом сливы собирали на узвар… Потом солдаты папу моего привезли. Господи, как подумаю про то — сердце зайдется… При маме он еще ничего, держался. А когда мама умерла, если бы ты знал, Юра, как мне с ним трудно было. Пить стал каждый день. Чуть я куда — укатится на своей тележке к мужикам и напьется до беспамятства: Приволоку его домой, спать уложу, а сама… ревом реву… Та чего реветь? Кому ты нужна со своим горем?.. У тетки тоже натерпелась. Хату нашу тетка продала и гроши — себе, все до копеечки. А мне даже платьичка не купила. Свои обноски перешивала. И попрекала каждым куском… Тогда вот вы с мамой приезжали. Мне в те дни было так тоскливо — хоть в омут головой. Даже на речку с тобой не пошла, дуреха такая. А ты, наверно, подумал про меня: ну и затурканная Танька стала — боится выйти со двора, от своих курчат, поросят… Вы с мамой уехали, а я потом одна к плесу бегала три дня подряд… а его уже и не было там, нашего плеса, — высохло совсем. Наревелась под кручей досыта… Ладно, чего теперь жаловаться на свою жизнь? Какая есть — такую и принимай. Другую никто не даст. — Ласково взглянув на Юрку, она спросила: — Ну, а ты как про меня вспомнил? Как надумал написать из армии?