— Старая песня, — раздраженно возразил Беин. — И то вам, старикам, не так, и се. Сколько там вы раньше сеяли? С гулькин нос. А разговоров про то, поучений — не переслушать. Как сойдутся деды — и пошло-поехало. Хлебом не корми — дай поговорить, порассуждать.
— Не разговоры то, Никита Савельевич, а правда. До войны почти столько же в Ключах и сеяли, как ноне, и на тех же самых полях. И пшеничку добрую собирали, и овес, и ядрицу. О-ой, какие суслоны ставили… Война началась, осталися мы без мужиков, а все одно засевали пашню до края, до последней десятины. Кто ж бы нам дозволил поступиться хоть малым клочком, когда война, когда каждый пуд хлебушка — на вес золота? Совесть бы не дозволила. Про себя забывали, с ног падали, от ребятишек последнее отрывали, чтобы только дать фронту лишний куль зерна. И давали, везли в ночь за сотню верст. Вон какую армию прокормили, какого одолели врага. Иной раз и не верится, что все это было, что перенесли столько бед… Ох-хо!
Не глядя на Беина, Глашиха покачалась взад-вперед и замолкла, ушла в себя. Она вдруг вспомнила непостижимо тяжкую бабью долю и гнетущую ношу тех изнурительных лет, полных постоянной тревоги, горя и слез, поминутного ожидания новых утрат, новой беды… и снова, второй раз в это утро, такой мелкой, ничтожной показалась ей сегодняшняя потеря. Ну подумаешь — барануха пропала. Велико богатство, велика печаль. То ли она теряла в жизни, то ли оплакивала? Двоих ее братьев и двоих дядьев поглотила война. Уже после войны в один год схоронила отца и мать. А потом — Евстигней… Потери, потери, разлуки на веки вечные. Вся жизнь, давно поняла Глашиха, состоит из потерь — больших и малых, и чтобы не надломиться прежде срока, не отчаяться вконец, надо уметь их соизмерять и терпеливо переносить, надо находить в себе силы выстоять, не согнуться, не окаменеть душой, не разувериться во всем на свете, заодно — и в собственной судьбе… Призадумалась Глашиха, уставясь в пол, но ту мысль, которая неожиданно взволновала ее, от себя не отпустила, и то, что хотела договорить, не позабыла.
— Так-то вот, Никита Савельевич, — сказала она. — Ежели бы мы тогда худо старались, то фашиста бы не одолели, и думать нечего… А ноне работа кой для кого — так себе, шаляй-валяй, лишь бы день до вечера. Мы по столько подле конторы, под заплотами, не просиживали по утрам, как твои трактористы да шофера. В кабинете у председателя колхоза попусту не толкались, не покуривали до обеденной поры. Мы солнышко уже в поле встречали… Да, Никитушка, худо мы стали хозяйничать на земле, худо заботиться об ней. Не годится так-то. К добру это не приведет…