Восход был смуротный, неприветливый, и едва только солнце привзнялось над сопками, как его затянуло серой пеленой, а потом и закрыло совсем. От низовий Черемной, откуда обычно и подбирается непогода, накатились холодные тучи. Хмуро и неприютисто стало в долине и в окрестных падях, во всей тайге. Ветер закачал тальники на берегу реки, всколыхнул воду в курье, сбросил с яра песок и сухую траву, прошумел по деревне, потрепал черемуху в дедовом палисаднике, вздохнул под окнами его избы. «Ненастье идет, — определил старик. — То-то меня и скрутило в одночасье… Такой он и есть, наш забайкальский май. Сперва пригреет, близкое лето посулит, опосля снегом раз-другой остудит».
Он все же заставил себя подняться, через силу, сердито ворча, походил по избе, размял припухшие ноги, боль в них подразогнал. И потом долго, — пока Ефросинья хлопотала то у печи да около стола, то во дворе, — не опускал с рук Егорку: ласкал, тискал, прижимал к себе внука и гладил его светлые редковатые волосенки; иногда посматривал в окно, на дорогу: огибая длинную курью, — где низом, берегом реки, где по склонам увалов и под крутыми утесами, — она уходила от деревни в просторные пади, к пашням и покосам. Оттуда должен был приехать Васька.
За чаем дед Митроха озабоченно сказал невестке:
— Сурьезное идет ненастье. Эвон, как тучами хребты придавило. Снег падет. Не на один день посевную испортит… Беда.
Кипятком из самовара Ефросинья перемыла чашки, тарелки, быстро собрала себя и сынишку, заспешила в ясли… А старик остался сидеть напротив окна. Но смотрел он уже не на проселок, по которому ездил всю жизнь, а в сторону курьи и луга — искал глазами знакомую чернокрылую птицу, и верил и не верил, что она может вернуться… Аист не прилетал. И в душе старика сделалось так же пусто и тягостно, как было ночью, даже того тягостней. Ни живинки не стало в его сухом лице, глаза потухли, и резче, суровей прежнего обозначились на лбу две глубокие борозды, похожие на зимний первопуток…
Мотор загудел у околицы. К избе подкатил, чмыхнул тормозами помятый самосвал: Васька приехал. Машину сразу же отпустил — она побежала дальше по деревне.
Дед Митроха подождал, когда сын разденется и умоется, подал ему еду и потом уже спросил:
— На нижних полях был?
Васька устало кивнул.
— Пшеницу-то посеяли?
— Нет еще. Трактора ломаются один за одним. Замучались варить да клепать.
— Так я и знал, — проникся старик сыновьими заботами. — Только что с Ефросиньей об том же толковали. Теперь вон снег помешает… Беда.
— Уже срывается. К обеду повалит.