Он и не стал жалеть. Привыкая к шумной, беспокойной, распахнутой для всех, как на вокзале, казарменной жизни, к раннему подъему и немедленному, с подхлестыванием, построению, когда портянку намотать не успел — уже орут «станови-и-ись!», к физзарядке по морозцу, ежедневной строевой на бетонном плацу; к марш-броскам с полной выкладкой и кроссам по пересеченной местности, к солдатской перловой каше, — он все чаще вспоминал Устиновку, свою тогдашнюю жизнь, все чаще думал о Тане, и настойчивым, повелительным становилось желание отыскать ее, переписываться с нею. Юрка не был уверен, что она до сей поры живет в Устиновке, но ведь там есть ее родичи, знакомые, и если Таня куда-то переехала, то они наверняка знают — куда, и ответят ему, сообщат адрес или перешлют ей письмо. Удерживало Юрку другое: он был почти убежден, что Таня давно замужем. Росла она красивой, а красивые в девках не засиживаются. Сироте — надо было еще и поскорее вырваться из-под гнетущей теткиной опеки, и Таня постаралась это сделать. Конечно, теперь у нее — своя семья и свои заботы, за которыми потускнели, поистерлись в душе и памяти прежние переживания, привязанности, надежды… Но, думая об этом, Юрка сам же начинал себе возражать: ну и что, если она замужем? Чего тут зазорного или недозволенного — написать подруге детства? Привет послать, расспросить, как жива-здорова, что нового да примечательного в Устиновке, в родном им обоим краю. Хлопцы вон не стесняются — строчат совсем не знакомым девчонкам. Увидят в газете или в журнале симпатичное личико — скорей за перо, и в один присест готово смелое и прямое, как штык, солдатское послание по месту работы Маши (Кати, Вали, Анюты): «Вы мне нравитесь. Давайте переписываться… Жду ответа, как соловей лета». И в конверт, к письму — свой портрет. Проходит неделя, другая — голубком прилетает утвердительный ответ, глядишь — и кончается такое знакомство встречей и счастливой свадьбой… Да и без далеких планов, без всякого намека на встречу — разве нельзя написать? Что от этого — беда какая случится, рухнет семья?.. И Юрка решился.
Написал он Тане в декабре, на втором месяце службы. И стал ждать ответа.
Ушел старый год. Миновал морозный январь. Отметился метелями переменчивый, норовистый февраль. Потянулся третий месяц ожидания. Из Устиновки — ни отзвука. Будто в пустоту, в немое пространство кануло Юркино письмо. За эти месяцы он лишь получил две куцых, торопливых почеркушки от ребят своей бригады. Они спрашивали, научился ли он подшивать подворотнички, успел ли уже усвоить, что такое — а не к т о такая — антапка и с чем ее едят, сколько лычек носит на погонах и много ли нахватал нарядов вне очереди. От Тани или хотя бы от кого-нибудь о ней — ничего не было… Но ведь письмо не вернулось, выходит — кто-то его получил. Скорее всего, предположил Юрка, оно попало к Таниной тетке, та прочла — и тут же вышвырнула. А Таня, видно, и в самом деле не живет ни в Устиновке, ни в Раздольном и нигде вблизи тех сел, иначе бы ей передали конверт. Чужие люди — и те бы передали. Ясно же — солдатский он, с треугольным штемпелем. У кого поднимется рука — выкинуть? Разве что — у какого-нибудь обормота или у Таниной нелюдимой тетки…