, перед вечером — полить капусту и помидоры, загнать курчат с квочкой, наварить картошки…
— Да мы ненадолго, — настаивал Юрка. — Немного половим — и домой. А травы давай сейчас вместе нарвем. Пошли.
— Она до вечера свянет, а корове надо свежую, чтоб хрустела. Вялую и не возьмет, не дотронется.
— Ну потом нарвем, когда вернемся, — убеждал ее Юрка. — Разве долго нарвать? Раз плюнуть.
— Как же я хату покину? Вдруг тетка придет, а меня нету.
— Кому нужна твоя хата? Никто их во всем селе не закрывает.
— А в огороде — курчата с квочкой. Глядеть надо, чтоб соседский кот не передавил или шули́ка[3] не унесла… Нет, Юрик, не могу. Заругают меня. Понимаешь?.. Давай в другой раз… как-нибудь. Хорошо? — Таня виновато посмотрела на него, и он впервые заметил, какие у нее черные, красивые… и какие грустные глаза.
— Когда это теперь будет? Мы же скоро уедем, — сказал он.
— Ну… может, завтра. Или в воскресенье, когда тетка будет дома. Воскресенье уже скоро, через два дня. Придешь?..
Другого раза не было. Так больше и не удалось им вместе пойти на речку. Юркина мать заболела, и они срочно уехали домой, в Ясногорск. С Таней — и попрощаться не смогли… Накануне отъезда Юрка ходил к плесу под кручей. Один. Той же стежкой — мимо бывшей Танюхиной хаты, мимо старой колхозной конюшни, позади которой, все на том же месте, стояла скирда соломы.
Юрка наладил удочку. С краю луга наловил зеленых кузнечиков: на красноперку. Но не получилась у него рыбалка. Свое заветное место он едва узнал, — настолько плесо обмелело и заросло камышами. Вода в нем словно остановилась и застыла, покрытая сизой, мутной пленкой. Грустно тут было и безжизненно тихо. Нигде ни всплеска, ни малейшего движения. Будто это не речное плесо, а простая яма с водой… Ни одна малявка даже не тронула крючок Юркиной удочки. Мертво лежал на воде нарядный — оранжево-синий — магазинный пластмассовый поплавок.
Рыба из плеса ушла.
…И долго-долго после этого Юрка ничего не знал о Тане. Он, конечно, всегда помнил ее, часто жил предчувствием, что они снова должны встретиться, — не может же быть, чтобы никогда больше не встретились, — но до армии так и не написал ей ни разу. Не довелось и в Устиновку съездить. Сперва, пока зеленым был, все смелости не хватало. Позже, когда годы прошли, решил, что все в Устиновке давно его забыли, и Таня тоже, наверное, забыла. Зачем же тогда и кому писать? И тем более — зачем туда ездить? Было, прошло, и ничего уже не вернуть…
А в армии — затосковал. Ребятам, товарищам по отделению, писали матери, отцы, сестры да братья, иным — так чуть не вся родня. У Юрки — никого. Ребятам писали подруги. Юркина — еще блукала где-то по белу свету. Перед армией девушка у него, правда, была. Из соседнего общежития, тоже строитель — штукатур, Светланой звали. Смазливая хохотушка с короткими кудрями — немного кокетливая, немного капризная. Почти год они вместе ходили в кино, на танцы, в одних компаниях встречали праздники. Потом расстались. Без обид, упреков, ненужных пустых объяснений, — разошлись да и все. В день призыва она даже не пришла к военкомату проводить Юрку. «Не пришла — и ладно, — рассудил он. — Значит — так и надо. Значит — и жалеть нечего».