Но ответила ему Таня. Она сообщала, извиняясь и сожалея: адрес Нины Сергеевны раздобыть не смогла. У кого ни спрашивала — и на том краю, где жили Мышкины, и так у людей, — не знают, разводят руками. Знают только, что теперь Нина Сергеевна живет в Керчи. С первым мужем, Толиным отцом, она давно разошлась, после войны два или три раза, всегда одна, приезжала на свою родину, в Раздольное, а так-то — никому не пишет, особой дружбы ни с кем не водит. «Спасибо тебе, Юра, за фотокарточку. Хотя и не мне ты ее прислал, все равно спасибо. Теперь мы с тетей Феклой знаем, какой ты стал», — мелкими буквами добавила Таня в конце письма. И все. Больше — ни полслова.
Что еще мог Юрка предпринять, через кого попытаться раздобыть Толин адрес? Написать в Керчь, Нине Сергеевне? Но на какую улицу, в какой дом? Это же смешней, чем «на деревню дедушке». Ведь Нина Сергеевна давно не Мышкина — носит фамилию второго мужа… Так ничего Юрка и не придумал. Ждал — может быть, пока он отслужит, Нина Сергеевна снова приедет в Раздольное погостить, ей передадут его просьбу, и она откликнется или Тане оставит адрес сына, чтобы переслала Юрке. Но нет, видимо, она больше не приезжала…
Так когда же точно этот поезд будет в Доле? Юрка прошел по вагону, глянул в расписание — в рамке, под стеклом. Против Доли значилось — 4.10. Раненько. Не проспать бы. Самый сон в такой час.
Из крана общего пользования Юрка напился теплой кипяченой воды и вернулся в купе. Тут была сочная тишина. Довольные жизнью отпускники — он в синей, белыми полосами, как матрацовка, пижаме, она в бордовом атласном халате — блаженно возлежали на нижних полках и в безмятежности, предвкушая, должно быть, всяческие удовольствия, которые ожидают их на побережье южного моря, сладостно посапывали. Юрка отступил и опять закрыл на защелку дверь. Не перебивать же людям столь приятный сон.
Ужин они, однако, не проспали, отказывать себе в нем и не подумали: снова обильно загрузили столик едой, бутылками, стаканами и принялись так вдохновенно уничтожать припасы, словно недавней обильной трапезы и не было вовсе. Юрке ничего не оставалось, как посиживать в коридоре, на откидном стульчике. Особого неудобства он, впрочем, от этого не испытывал. По крайней мере доволен был, что никто не навязывает ему скучных, обычно пустых и неискренних дорожных разговоров, не предлагает марафонскую дистанцию в преферанс или, на худой конец, в подкидного дурака, короче — не мешает думать и видеть за окном землю… Вдоль путей нескончаемо тянулись лесопосадки. Над ними — и по одной, и парами — пролетали рыжеватые горлицы. Между столбами, на телефонных проводах, сидели длиннохвостые вертлявые сороки и небольшие стайки сизогрудых галок. Отрывался от паровоза, клочьями цеплялся за верхушки деревьев то черный, то белесый дым. Вдали возникали, ненадолго открывались глазу незнакомые селения. Мелькали блок посты, переезды, каменные дома полустанков. Над речками, ставками, по склонам зеленых долин стояли в окружении садов низенькие хаты, многие — все еще под соломой, как были и в первые годы после войны. Густели краски полей и рощ. А с юга наперерез поезду, громоздясь и темнея, плыли плотные дождевые тучи.