— Поздно, Юрочка… поздно, сынок, — покачивалась мать на табуретке, обхватив руками живот. — У меня будет… ребенок… Иди, сынок, спать… иди. Тебе же завтра в школу. Я тоже сейчас… пойду лягу.
Растерянный, подавленный тем, что сказала мать, и собственной беспомощностью, Юрка пошел в дом. Чужой, ненавистный ему дом…
Утром мать не встала с постели, не смогла поехать на работу. Подождав, пока уйдет Сердюк, она позвала Ирину Ивановну. Они о чем-то поговорили в спальне, и сразу же Ирина Ивановна побежала к соседям напротив: у них был телефон.
— Ты заболела? — подошел Юрка к матери.
— Да, сынок, — раненым голосом, виновато сказала она. — Ирина Ивановна пошла вызвать врача… «скорую помощь»… Наверно, меня положат в больницу. Но ты не беспокойся. Это не надолго. Немножко подлечат и отпустят домой… Ну иди… быстренько что-нибудь покушай да беги в школу, а то опоздаешь… Иди…
Из школы он пришел в пустой дом. Так оно и случилось: мать увезли в больницу.
Вечером Ирина Ивановна сказала Юрке:
— Плохо дело. У нее было сильное кровотечение.
— И ее… долго будут лечить?
— Как сказать.
— А больница эта далеко?
— Не очень… Завтра поедем, проведаем…
В больнице мать продержали больше трех недель, до самых Юркиных каникул. После лечения — так советовали врачи — она взяла на работе положенный ей очередной отпуск. И теперь уже сама, без Юркиных просьб да уговоров, предложила ему съездить в Устиновку. Но там неожиданно опять заболела. Потому-то они и вынуждены были тогда так срочно вернуться домой… И все последние месяцы она чувствовала себя нездоровой, еще дважды попадала в больницу, измучилась, жила в постоянной тревоге. Ребенка ждала с надеждой и страхом. Надеждой, что муж потом изменится к ней, а заодно и к Юрке; со страхом — хватит ли сил доносить то причиняющее столько боли тельце и дать ему жизнь… В тревогах минули и лето, и осень.
Издалека, из-за туманного горизонта, глубокими балками и зарослями колючего степного терна подкрались декабрьские метели да морозы. Все кругом загрузло в снегах; они напоминали Юрке жестокие заносы военной поры, а глуховатая, отшибная улочка, на которой стоял сердюковский дом, — тихую зимнюю улицу далекой Устиновки. Только на той он чувствовал себя по-другому: та была родная…
Во дворе и перед калиткой Юрка старательно расчищал по утрам стежку. Сделав эту нетрудную, веселую для него работу, он ставил в сарай метлу и лопату, набирал ведро угля и немного дров, нес в дом и растапливал большую печь — ту, что обогревала сразу три комнаты; кухонную — пораньше, едва только встав, — отчим разжигал сам. Потом Юрка кормил рябого пса по кличке Дозор и отвязывал его — пускал побегать, разогреться после длинной и холодной ночи. Дозор носился по саду, кидался мордой в сугробы, хватал пастью сыпучий снег, опрокидывался на спину, снова вскакивал, возбужденно лаял и с разгона, озорно налетал на Юрку, в котором давно признал друга. Играли они так, лишь когда не было дома Сердюка. Обычно же, если Сердюк видел, что Дозор ластится к Юрке, он орал на собаку и бил ее по носу кулаком… Юрка никуда не спешил — занятия у него начинались во вторую смену, половину заданных на дом уроков он успевал выполнить накануне, с вечера, — так что позволял псу набегаться вдоволь.