Вокруг было тихо, а второй день без еды странным образом придавал сил — правда, скорее духовных, чем физических, но я все равно прикусила губу и сделала маленький шажок вперед.
Ноги храмовника, едва виднеющиеся в болотной воде, не шевелились. Из островка ряски возле откинутой в сторону руки показалось острие темно-коричневой раковины прудовика, а минуту спустя — и сама улитка, поползшая исследовать вторгшуюся в ее владения конечность.
Увидев это сокровище, я решительно откинула со лба мокрые пряди, под дождем быстро лишившиеся меловой седины, и подобралась ближе. Ничто не воняло так, как жирный прудовик, сваренный в собственном соку. Да и на боку храмовника призывно выпирал из-под плаща тощий кошелек…
Жаба низко и протяжно квакнула — и спрыгнула со спины послушника, не желая оказаться дополнением к запаху из улитки. Я вздрогнула от неожиданности и, проводив ее взглядом, протянула руку к кошельку, отогнув самый краешек ритуального плаща, — и тогда храмовник глухо застонал, не приходя в себя.
Я замерла, выжидая. Но он снова затих, и я срезала кошель привычно скользнувшим в ладонь «коготком». Не пересчитывая, сунула в рукав, сцапала прудовика за ракушку, не позволяя ядовитой слизи коснуться кожи. В моем ремесле настоящие язвы и ожоги ни к чему, а пальцы послушника там, где проползла улитка, уже покраснели и начали опухать. Поэтому я отрезала лоскуток от его плаща, окунула в болотную жижу, делая ткань неузнаваемо грязной, и завернула в нее прудовика. Разводить огонь здесь, за городскими стенами, было слишком рискованно, а в трущобах Нищего квартала запах улиточного варева сразу привлечет покупателей (и отпугнет всех посторонних).
Я уже спрятала кулек с прудовиком за пояс, на всякий случай отгородившись от ядовитой слизи еще и слоем мокрых лохмотьев, когда сообразила, что раны храмовника слишком высоко, чтобы их мог нанести гиблокрыс. И что следы у основания черепа самого гиблокрыса слишком уж напоминают отпечатки человеческих зубов.
Страх за свою жизнь все-таки пересилил голод. Я развернулась и бросилась бежать прежде, чем храмовник очнулся неупокойником, но все же опоздала. У спасительной дыры в стене стоял, скаля прокопченные зубы в посмертной ухмылке, обгоревший до неузнаваемости колдун.
Кажется, поначалу он и не пытался за мной гнаться — будто бы просто чего-то ждал. Сквозь прогоревшую грудную клетку беспрепятственно тек дождь и просвечивали камни крепостной стены, и это зрелище отчего-то так заворожило меня, что я сделала еще несколько шагов к спасительной дыре, пока мой скудный опыт общения с неупокойниками, объединившись с инстинктом самосохранения, не подсказал единственную верную линию поведения.