.
«Скучаю по футболу», – признался другой молодой хамсовец журналисту, бравшему у него в израильской тюрьме интервью для документального фильма Shaheed («Мученик»). Юноша хотел стать «живой бомбой», но, прежде чем он успел подорвать себя вместе с целью – толпой безвинных прохожих-израильтян, – его арестовала местная полиция. В интервью он сказал, что ненавидит евреев: «Я презираю их, они отняли нашу землю». Однако когда его спросили про сборную Израиля по футболу, он сказал, что многие тамошние игроки классные и он даже знает их по именам. Потом журналист спросил, что бы тот сделал, если бы ему приказали взорвать себя на футбольном стадионе, битком набитом врагами – сионистами и неверными, – и юноша серьезно забеспокоился: это явно было больное место. «На футбольном поле? – переспросил он. – Нет, я бы не смог»[681].
Подобно тому, как «нейтральными территориями» посреди этнических, религиозных и идеологических неурядиц были университеты и концертные залы, футбол для бывшего смертника был важнее террористической борьбы. Таким же нейтральным пространством может стать и религия: в Израиле раввины и муллы обменивались идеями почти столь же активно, сколь их единоверцы в политике. Несмотря на то что, в отличие от искусства, образования или спорта, религия редко воспринималась как что-то нейтральное, практически в каждой традиции находилось место образам гармонии – еще более глубоким и объединяющим. В конечном счете, именно к достижению гармоничного вселенского идеала священного преображения направлена и космическая война. Парадокс, но цель всего этого религиозного насилия – мир.
Как мы видели на изложенном в этой книге эмпирическом материале, религиозные идеи часто сообщали идеологическую ясность и глубину реальному во множестве случаев опыту экономической нужды, социального угнетения, коррумпированной политики и отчаянной потребности в надежде на вознесение над тщетой современной жизни, управляемой транснациональными силами глобальной эпохи. Образ космической войны придавал этому горькому опыту смысл; некоторых участие в глобальном конфликте могло возбуждать и давало им ощущение силы. Вовлеченные в такую борьбу люди и общественные движения находили в ней свои судьбы. В подобных обстоятельствах насилие, которое для внешнего наблюдателя могло выглядеть как чудовищные теракты, внутри связанных с ним культур считается оправданным и даже разумным.
Основной целью этой книги было попытаться понять, почему в ряде предельных случаев возвращение религии в политику сопровождалось насилием, и главный мой вывод таков, что это во многом обусловлено самой природой религиозного воображения, которое всегда было склонно к абсолютизации и проецированию образов космической войны. Немалую роль в этом сыграли и будто бы взывающая к абсолютным решениям социальная напряженность исторического момента, и чувство личной униженности мужчин, стремящихся восстановить свою целостность, якобы утраченную вследствие почти что глобальных социально-политических сдвигов.