Часто мы играли в стихи вчетвером: мама, Вы, Анна Ивановна и я. То здесь, то там все старались вставить какое-нибудь неприличное слово (умеренное, конечно). Читали по очереди. Но когда Вам доставалось читать и попадалось такое слово, Вы никак не решались произнести его и просили помощи то у Анны Ивановны, то у меня, но не у мамы. Вы уверяли, что ничего не можете разобрать: «Почерк, мол, плохой. Не понимаю. Что здесь написано? Читайте, Анна Ивановна. Ведь это Вы написали? Ну и читайте!»
Как веселила тогда всех эта невинная глупость и как скрашивала жизнь.
А потом настало другое время. Что-то переменилось в жизни. Вам присудили Сталинскую премию, которая была тут же вложена в строительство новой большой квартиры. Вскоре Вы переехали. Помню, как это было. Сначала мы перевезли в еще пахнувший известью дом маленькую иконку и Китика[12] – на счастье, а потом целый день возили книги и ноты. Китик метался взаперти, лез в закрытые окна и при наших появлениях пугался нас, как чужих.
Через полгода квартира стала обжитой. Появились кресла черные с зеленым, чудесные маленькие репродукции в рамах, как подлинники (Мадонна Фуке, Дюрер), и, наконец, главное – стальные лампы – тонконогие двухметровые рюмки. Они светили только в потолок. И это было просто и красиво. Свет отражался, шел сверху, и поэтому в Вашем новом жилище не существовало никаких теней. Два рояля казались маленькими в шестидесятиметровой комнате.
Что говорить – новый дом был великолепен! Ему можно было пожелать только одного – звукоизоляции. Ее не было и в помине. А дом заселили одни музыканты. И через неделю Вы знали все, что играют Ваши соседи, знали все их неудачи, все трудные места, словом знали все, что знать неинтересно и не следует. Но дом был красив, велик, и в нем можно было принимать гостей, устраивать выставки, концерты и спектакли. Это никак не походило на маленькую квартиру на улице Левитана.
У дверей подъезда круглосуточно дежурил вахтер. Он всегда настороженно оглядывал меня:
– Вы к кому?
– К Святославу Рихтеру, – отчеканивал я уничтожающе и думал, что этим разделался и с вахтером, и с посадившей его в дверях властью, заранее несимпатичной мне.
Это было хорошее время. Жизнь казалась бесконечной, и почему-то думалось – вот-вот все до конца сложится и начнется то, чему и названия нет, но к чему всегда стремишься, и веришь, и ждешь.
Но неожиданно умерла мама. Помню мой первый день без нее. Печальные хлопоты следовало начать немедленно. Конторы, справки, специальные магазины. Возвратясь к вечеру, нашел сложенный листок. Развернул. В нем стояло: «Митя! Думаю о Тебе. Слава Р.» Слово «Тебе» было написано с большой буквы. Вы впервые обратились ко мне на Ты. Что тут скажешь? Это было так серьезно, так искренне и так просто, что и слов не подберешь. Меня Вы очень поддержали в тот первый день моего одиночества. Мама была всем для меня, и жизнь без нее казалась мне бессмысленной, пустой и почти невозможной. В то время Вы постоянно справлялись обо мне, часто дарили что-то, звали к себе. И кроме этого в Москве шли Ваши концерты, которые я не пропускал. Хорошо помню эти месяцы – сентябрь и октябрь 1960 года.