Значит, предложено было обмануть сотрудников редакции. Сообщить, что «вот это она и есть — та самая рукопись».
Подчеркнем: мы лишь анализируем — источник. Ничего личного. Только азы источниковедения.
Сарновский план дерзким был. Для перепечатывания романа «Жизнь и судьба» машинистке понадобился бы месяц, не меньше, и маловероятно, чтобы в редакции «Октября» без возражений бы дожидались. Еще менее вероятно, чтобы там приняли такой, скажем, новодел — за подлинник четвертьвековой давности. Раскрыли бы подлог. А дочь писателя уже заплатила бы машинистке, как минимум, пятьсот рублей. Для справки: месячный доход полковника. Или профессорский. В общем, издержки солидные, конфуз — неизбежный.
Трудно судить, был ли дан такой вот комически-мошеннический совет. Дочь Гроссмана о том не рассказывала. Сарнов же продолжал: «Не знаю, последовала ли Катя моему совету, или в редакции „Октября“ без меня додумались до такого простого решения вопроса, но другого варианта тут быть не могло, в основу журнальной публикации было положено западное издание».
Особенно интересно, что «другого варианта тут быть не могло». Если судить по статье, знал Сарнов о гроссмановской рукописи уже лет двенадцать, мало того, показывал лозаннское издание Липкину, желавшему убедиться, что именно по сохраненному им экземпляру опубликован роман. Это прямое свидетельство.
Сарнов заявил, что в истории публикации романа загадок нет, а при анализе его статьи все новые обнаруживаются. Он ведь сам утверждал, будто давно знал о сохраненной Липкиным рукописи, а коль так, непонятно, в силу каких причин не смог рассказать это ни Ананьеву, ни «другу» Лазареву, ни дочери Гроссмана, если «с ней были знакомы и даже дружны с юных лет».
Похоже, мемуарист опять увлекся нарративом, вот и запамятовал свои прежние сюжеты. Что ж, не с ним первым такое случилось.
Далее он характеризовал публикацию в «Октябре». По его словам, «этот советский, журнальный вариант текстологически оказался даже еще более несовершенным, чем западный: повторив все огрехи западного издания, все свойственные ему зияния и лакуны, он к ним добавил еще и свои. Ведь тут в ход пошли и разные цензурные соображения, с которыми в то время еще нельзя было не считаться. Особенно там пострадала очень важная для Гроссмана еврейская тема. Вероятно, Ананьеву (или цензорам) она представлялась наиболее опасной».
Порассуждав о причинах, обусловивших купюры, Сарнов перешел к выводу. Конечно же, неутешительному: «В общем, на этом этапе ни о какой текстологии не могло быть даже и речи. Какая там текстология! Полный произвол!».