В средоточии оды и ее поэтической образности оказывается, таким образом, чрезвычайное положение как единичное событие и модус политического существования, лежащий в основании суверенного порядка. На протяжении четверти века и трех царствований Ломоносов прославлял государственные перевороты, представавшие в его стихах не случайными эпизодами дворцовой политики, а архетипическими манифестациями политического. В аллегорическом языке чрезвычайного положения как «чуда» катастрофы и реставрации разворачивалась описанная Шмиттом соотнесенность земного суверенитета и божественной власти:
Все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризированные теологические понятия. Не только по своему историческому развитию, ибо они были перенесены из теологии на учение о государстве, причем, например, всемогущий Бог становился всевластным законодателем, но и их систематической структуре <…> Чрезвычайное положение имеет для юриспруденции значение, аналогичное значению чуда для теологии (Шмитт 2000, 57).
В чрезвычайном положении и основанном на нем суверенитете пересекались и совпадали в начале Нового времени сферы политики и эстетики. На место традиционной династической и религиозной легитимности, распадавшейся и в России, и на Западе в затяжных кризисах и войнах конца XVI–XVII в., приходило политическое искусство, понимавшее власть как предмет осознанного риторического и символического конструирования, poiesis (см.: Kahn 2014; Marin 1988). Политико-богословская параллель между божественным и мирским господством превращается из метафизической истины в фигуру речи, политический и поэтический прием. Как замечают толкователи Шмитта, возникающее на обломках старого богословия «современное учение о государстве» оказывается в его формулировке проекцией тропа, эстетическим эффектом семантических мерцаний и взаимных подразумеваний бога и монарха.
Именно это позволяет Беньямину понять представления о суверенитете как исток (Ursprung) изобразительного языка барочной аллегории. Если суверен «олицетворяет историю», то власть как таковая немыслима вне механики означения, изображения и иллюзии. Р. Уортман справедливо вписывает оды Ломоносова в свой анализ церемониальных «сценариев власти», стратегий эстетического вовлечения подданных в политическое сообщество монархии. По заключению исследователя, придворные церемонии были призваны «представить правителя как верховное начало и наделить его сакральными качествами». Такого рода «представления, „действуя на воображение“, привязывали подданных к престолу не в меньшей степени, чем те вознаграждения и доходы, которые приносила им государственная служба. Чтобы понять устойчивость абсолютной монархии в России и неизменную верность дворянства, необходимо исследовать способы, которым возбуждались и поддерживались эти чувства» (Уортман 2002, 18–19).