[<…> между последними годами кардинала Ришелье и первыми годами после смерти Людовика XIV в наших искусствах, в наших умах, в наших нравах, а также в нашем правлении произошел всеобщий переворот, который должен послужить вечным памятником истинной славе нашего отечества. Его благодетельное воздействие не ограничилось одной Францией <…> оно принесло вкус в Германию, науки в Московию <…> Европа была обязана своей учтивостью двору Людовика XIV.] (Voltaire 2005, 123)
Картина цивилизующего французского влияния, позволявшая опровергнуть ходячие представления о русском варварстве, легла в основу политической аргументации «французской партии», восторжествовавшей в Петербурге в конце 1750‐х гг.[17] В 1756 г. сторонник этой партии И. И. Бецкой уверял Екатерину, «что было бы желательно, чтоб восстановилось согласие» между Россией и Францией, «так как, сказал он, искусства и науки нам нужнее, чем всякое другое <…> французы, убедившись в том, что им покровительствуют, поселились бы здесь и содействовали бы процветанию искусств и наук» (Переписка 1909, 6). Напомним, что апологию французской культурной экспансии содержит и ломоносовский набросок «О нынешнем состоянии словесных наук в России»; по словам Ломоносова, Франция «привлекла к своему почитанию другие государства <…> науками, особливо словесными, очистив и украсив свой язык трудолюбием искусных писателей», и французский язык «по всей Европе простирается и господствует». Сходным образом распространение французского языка описывает Вольтер в речи по поводу вступления во Французскую академию (1746), кстати превознося царствование Елизаветы Петровны:
<…> c’est le plus grand de vos premiers académiciens, c’est Corneille seul qui commença à faire respecter notre langue des étrangers, précisément dans le temps que le cardinal de Richelieu commençait à faire respecter la couronne. L’un et l’autre portèrent notre gloire dans l’Europe. <…> C’est alors que les autres peuples <…> ont adopté votre langue <…> Vos ouvrages, messieurs, ont pénétré jusqu’à cette capitale de l’empire le plus reculé de l’Europe et de l’Asie, et le plus vaste de l’univers; dans cette ville qui n’était, il y a quarante ans, qu’un désert habité par des bêtes sauvages: on y représente vos pièces dramatiques; et le même goût naturel qui fait recevoir, dans la ville de Pierre le Grand, et de sa digne fille, la musique des Italiens, y fait aimer votre éloquence.
[<…> Корнель, величайший из первых членов Академии, в одиночку начал приучать иноземцев уважать наш язык точно в то время, когда кардинал Ришелье внушал им уважение к нашей короне. Вдвоем они распространили нашу славу в Европе. <…> Именно тогда прочие народы <…> заимствовали ваш язык <…> Ваши творения, господа, проникли даже в столицу самой отдаленной империи Европы и Азии, самой пространной империи в мире; в городе, где сорок лет назад была только пустыня, населенная дикими зверями, представляют ваши драматические сочинения, и природный вкус, благодаря которому в городе Петра Великого и его достойной дщери играют итальянскую музыку, позволяет наслаждаться вашим красноречием.] (Voltaire 30A, 28–30)