Ответ, так ясно читающийся в черных, пылающих отчаянием и безнадежностью очах, вдруг ставших предельно прозрачными, — как будто-то были два озера без дна, наполненные никем не видимыми слезами, — этот ответ кричал надрывным воплем сорвавшегося в пропасть, ревел океанским штормом, гремел стремительным селевым потоком… Глухой бы услышал, а мертвый поднялся!
Но прозвучал отнюдь не вопрос, а приговор, и теперь игрушка, щепка в потоке этих игр — мальчик тщетно силился понять, как может быть такое! Не в страхе, не в тщеславии и алчности, не в похоти таилась суть — Аман… любил?! Любил МУЖЧИНУ, и так, что ошейник терял над ним всю власть, чужая смерть не вызывала страха, а своя не стоила сожалений…
Атия достаточно узнал их общего хозяина, чтобы понимать — уж если тень недовольства либо же нерасторопности в его постели влекли собой настолько жестокую кару, то Аман не мог не знать наместника еще лучше.
Но он признался, презрев все свои выгоды, бросился остановить руку, подносившую ко рту чашу с ядом… И к этому времени мальчик знал язык довольно сносно, чтобы слышать и понимать ленивые пересуды прихорашивающихся наложников о том, что фаворит наверняка как-то незаметно повредился в уме, раз пырнул себя ножом услышав волю господина, пожелавшего подарить его князю-союзнику… Сей поступок никак не находил иного объяснения в их хорошеньких головках.
Все просто! — Атия задыхался от слез, хотя в эту ночь Аббас Фоад не звал его, как впрочем и кого-то иного. — Неправильная, греховная, но это была любовь, а любовь это и есть Бог!
Библия, наставления и запреты, образ Амани, нынешний хозяин, который оказывается может не только насиловать и убить в любой момент, но и подарить кому-то, кто тоже будет насиловать тело, убивая душу… Все смешалось в сознании мальчика!
И впервые с того дня, как он стал называться Атией, юный наложник скользнул на колени в тишине ночи, смыкая ладошки в молитвенном жесте.
«Господи! Прошу, прости меня за сомнения, мысли мои и поступки, за то, что слаб и усомнился в Тебе и Твоей воле. Я верю, я знаю, Ты милосерден и справедлив. Господи, и Ты, Царица Небесная, я знаю и верю, что Вы не оставите меня и не за себя прошу…»
Впервые молитва не была — пусть и воодушевленным, восторженным, но — повторением молитвенного правила, а медлительный рассвет мальчик встретил с именем того, кто даже сейчас нуждается в помощи больше него. Сердце его было светло и спокойно.
— Нет у заек рукавичек, нет у заек шапки,
Греют зайки у костра серенькие лапки!..
— мама.
Такая красивая, каких в целом мире нет! Здоровая и веселая: от отца пришла весточка с заставы, что к Благовещенью князь вернется, а значит, чтоб и его дома ждали…