.
Сахаров начал с рассказа о том, что недавно, вместе с тысячами соотечественников, стоял у братской могилы жертв сталинского террора и священники трех религий совершали при этом заупокойные обряды.
Век невиданного в истории террора? Век мировых войн? Век геноцида? Всё так, но самой важной Сахаров назвал иную характеристику: «Двадцатый век — это век науки, ее величайшего рывка вперед».
Он обрисовал три важнейших проявления науки, переплетенных между собой: стремление человеческого разума к познанию, мощный инструмент в руках людей и, наконец, сила, объединяющая человечество.
Объединяющее значение науки основано на интернациональном единстве научных понятий и законов. При этом сама система основных понятий физики — физическая картина мира — изменилась в XX веке фундаментально. Оказалось, что прежняя картина — это лишь, по его выражению, «поверхностная часть реальности». А в глубине царят странные — но неизбежные — законы, странные даже для их открывателей. Эйнштейн, например, открывший вероятностный характер микромира, говорил, что «Бог не играет в кости», так и не признав фундаментальность вероятностных законов физики. Открыв возможность говорить о физике Вселенной в целом, Эйнштейн вначале был уверен, что Вселенная статична, и лишь позже принял факт, что Вселенная расширяется.
В конце века в Лионе Сахаров размышлял вслух о драме идей в физике этого века, о драме, в которой Эйнштейн был и победителем, и пострадавшим, а в результате стал «воплощением духа и новой физики, и нового отношения физики к обществу». Затем сказал о параллели «Бог — природа» в высказываниях Эйнштейна и неожиданно для слушателей сделал такой мировоззренческий прогноз:
«В период Возрождения, в XVIII, в XIX веках казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение — слово «убеждение» тут, наверно, неправильно) — существование в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо. И это ощущение, может быть, больше всего питается той картиной мира, которая открылась перед людьми в XX веке»>148.
Паратеизм в науке и жизни