— Мир тебе… т’хаа-сар… — с трудом устояв на верхней ступени, Адалан попытался протянуть навстречу зверю раскрытые ладони. Вспомнил про кристалл, испугался и смутился еще больше.
Фасхил оборачивался медленно, словно с трудом перетекая из одного облика в другой: кости словно выламывались, крылья и хвост усыхали, шерсть сползала, как от болезни, обнажая голую кожу. Черты лица дрожали и кривились, надолго застряв между звериными и человеческими. Печать убийцы — от такого зрелища мутило и пробирало дрожью уже не только страха, но и отвращения. Но Адалан заставлял себя смотреть, чтобы не показаться трусом или невежей.
Наконец рога даахи упали косами, а глаза из янтарно-желтых стали серыми, Фасхил отряхнул складки на развернувшейся рубахе, затянул пояс и тоже приветственно протянул руки:
— И тебе мир, детеныш Тьмы. Иди ближе, сегодня здесь так красиво, — и сразу же отвернулся.
Фасхил стоял на площадке, шагах в пяти от неогороженного края, словно над обрывом в небо, и смотрел на горы. От лестницы гор видно не было, лишь редкие золотистые перья в синеве да ветер, рвущий одежду и темно-серые косы даахи. Рассердившись на свою робость, Адалан вышел на площадку и, встав рядом с Фасхилом, снова сосредоточился на выравнивании ритма сердца и дыхания. Только получалось плохо: стоило предводителю крылатых пошевелиться, или просто шальной порыв ветра бросал в сторону быструю тень — сердце подскакивало, а дыхание замирало. Не выходило у Адалана не замечать соседа, хотя тот, казалось, совсем о нем забыл.
Наконец Фасхил все же удостоил его вниманием.
— Посмотри вдаль, — сказал он.
Адалан послушался. Вдали были горы Поднебесья. Ледники пиков сияли серебром и золотом, они словно парили в небе, а ближе покрытые лесом склоны казались почти черными, тяжелыми и суровыми. Вершины Стража отсюда увидеть было невозможно, но Адалану все равно казалось, что он различает вдали клубящийся дымок. В груди вдруг защемило от тоски и одиночества. И так потянуло домой, в Гнезда, к друзьям, к веселым играм, к маме… к Ягодке.
— Очень редко, — продолжал т’хаа-сар, — но случается, что у даахи рождается птенец, не способный измениться, боящийся боли, неба и полетов. Как только такому детенышу исполняется три года, мать приводит его к обрыву и толкает вниз. Тогда он раскрывает крылья.
Адалан не собирался разговаривать с этим зверюгой, но все же спросил, сам не зная, зачем:
— А если не раскроет?
— Разобьется, — ответил т’хаа-сар и, сделав несколько шагов, замер на самом краю. — Только я ни разу о таком не слышал. Иди сюда.