Мне выпал лучший жребий, чем большинству, потому что Зааги нашел нам пустой недостроенный дом с двумя нормальными комнатами и двором. Мои деньги обеспечили топливо и даже зерно для наших верблюдов, которых мы держали в укрытии в углу двора, где Абдулла, любитель животных, чистил их и, приучая к их именам, обучал брать мягкими губами хлеб у него изо рта, как бы целуясь, когда он их подзывал. И все же это были несчастливые дни, поскольку развести костер — это означало давиться зеленым дымом, а в оконных рамах были только ставни, которые мы кое-как смастерили сами. Сквозь глиняную крышу просачивалась вода, и блохи устраивали сборища по ночам на каменном полу, радуясь свежему мясцу. Нас было двадцать восемь человек в двух крошечных комнатах, провонявших нашим кислым запахом.
У меня в седельной сумке была «Смерть Артура». Это умеряло мое отвращение. У моих людей остались только физические ресурсы; и, запертые в бедственном положении, они становились грубее. Их недостатки, в обычное время скрытые расстоянием, теперь наталкивались на меня, вызывая гнев, а царапина на бедре мерзла, раздражая меня, когда болезненно пульсировала. День ото дня между нами нарастало напряжение, по мере того как наше положение становилось все более отвратительным, более животным.
Наконец Авад, дикий шерари, поссорился с маленьким Махмасом; вмиг скрестились их кинжалы. Остальные растащили их, не допустив трагедии, и дело обошлось царапинами: но был нарушен главнейший закон охранников; и как пример, так и вина были вопиющими, поэтому все столпились в дальней комнате, где начальники тотчас же исполнили приговор. Однако резкие удары кнута Зааги были слишком жестокими для моего опытного воображения, и я остановил его, прежде чем он как следует разошелся. Авад, что пролежал без звука в течение всей экзекуции, когда его освободили, медленно сполз на колени и со связанными ногами, мотая головой, заплетающимися шагами ушел на свое место.
Теперь была очередь Махмаса, мальчишки с твердыми губами, острым подбородком, выступающим лбом, глазами-бусинками, близко посаженными, что придавало ему вид неописуемого нетерпения. Он не принадлежал, строго говоря, к моей охране, а был погонщиком верблюдов; его способности стояли значительно ниже его самомнения, и постоянно уязвленная гордость делала его непредсказуемым и опасным в компании. Если его побеждали в споре или высмеивали, он мог выхватить маленький кинжал, который всегда был у него наготове, и пронзить им своего друга. Теперь он забился, оскалившись, в угол, и клялся сквозь слезы посчитаться с теми, кто его обидит. Арабы, считая выносливость венцом мужественности, не разделяют ее на физическую и моральную, и не делают скидки на нервы. Поэтому слезы Махмаса приняли за страх, и, когда его отпустили, он уполз, посрамленный, прятаться в темноте.