Ирония была в том, что я любил предметы больше, чем жизнь, или чем идеи; несоответствие — в том, что я отвечал заразительному порыву к действию, который накладывал тяжесть на разнообразие вещей. Лавировать между чувством и действием всегда было для меня трудной задачей. У меня всю жизнь было одно стремление — суметь как-то выразить себя в какой-нибудь творческой форме; но я был слишком разбросанным, чтобы хотя бы овладеть техникой. А теперь, как будто в насмешку, мне, вовлеченному на место деятеля в Арабском восстании, предлагалась готовая эпическая тема для твердого взгляда и твердой руки, позволяющая войти в литературу, искусство, требующее наименьшей техники. Но как раз меня привлекала лишь механика дела. Эпос был чужд мне, как и моему поколению. В моей памяти не было ключа к героике, и я не мог чувствовать в себе человека, подобного Ауде. Он казался фантастическим, как горы Рамма, древним, как Мэлори.
Среди арабов я был скептиком, лишенным иллюзий, и завидовал их вере, доставшейся им дешево. Неосознанное притворство казалось таким подходящим нарядом для дешевки. Невежественные люди, поверхностные, обманутые, были среди нас счастливцами. Наше надувательство прославляло их. Мы платили за это своим самоуважением, а они обретали глубочайшие чувства в своей жизни. Чем больше мы обвиняли и презирали себя, тем больше мы могли цинично гордиться ими, нашими порождениями. Было так легко слишком доверять другим: и совершенно невозможно записывать их мотивы на уровне нашей собственной немилосердной правды. Они сражались, обманутые нами, всем сердцем против врага. Наши замыслы подхватывали их, как мякину, а ведь они были не мякиной, но самыми храбрыми, веселыми и простыми из людей. Credo quia sum?[117] Но разве то, во что верят многие, не приобретает некую извращенную правоту? Возвышаясь среди близоруких масс среди многолетних надежд, даже невольный кумир может быть наделен божественностью, и она может только усилиться, если люди молчаливо молятся Ему.
Вдоль этой темы мой ум продолжал ткать свою паутину в пыльном пространстве, среди солнечных лучей мысли и пляшущих пылинок идей. Затем я понял, что это предпочтение Неведомого перед Богом отражало учение о козле отпущения, которое покоилось лишь на обманчивости. Выносить испытания по приказу или по велению долга — это легко. Солдат терпит удары не по своей воле; в то время как нашей волей было разыгрывать из себя десятника, пока работники не свалятся, укрываться в тихом месте и посылать других в опасность. Может, и был героизм в том, чтобы пожертвовать своей жизнью ради дела, в которое сам не способен уверовать, но заставлять других искренне умирать за изваянный тобой же образ — не что иное, как кража душ. Поскольку они принимали наши послания за правду, они были готовы принять за них смерть; условие, которое делало их поступки больше правильными, чем славными, ублюдочная логическая сила духа, подходящая для баланса выгод и потерь руководства. Выдумать свою миссию, и затем с открытыми глазами сгинуть за то, что сам же выдумал — в этом было величие.