Все дело этого движения могло быть выражено только в понятиях смерти и жизни. Как правило, мы вспоминали о собственной плоти, лишь когда она тревожила нас. Радость была острее от нашей долгой привычки к боли; но наши ресурсы страдания казалось, были больше, чем способность к радости. Здесь играло свою роль забытье. Обе эмоции были дарованы нам, так как наши мучения были полны примесей, смущающих их чистоту.
Тем рифом, на котором многие потерпели крушение ценностей, была тщеславная надежда, что наша стойкость обретет воздаяние, и, возможно, для всего народа. Такое ложное основание порождало горячее, хоть и мимолетное, удовлетворение, когда мы чувствовали, что принимаем на себя муки или переживания другого, его личность. Это был триумф, возвеличение: мы вырывались из своего душного «я», одерживали верх над нашей геометрической завершенностью, ловя моментальную «перемену настроения».
Но на самом деле мы терпели за других ради самих себя, или, по меньшей мере, потому что это служило к нашей выгоде; и могли избавиться от этого сознания, только притворяясь в чувствах так же, как и в мотивах.
Жертва, отдающая себя на заклание, получает редкий дар самопожертвования; нет большей гордости и почти что нет большей радости в мире, чем этот добровольный выбор — принять на себя чужую беду, чтобы совершенствовать себя. В этом коренится скрытый эгоизм, как во всяком совершенствовании. Для каждого случая может найтись только один искупитель, и занять это место — значит лишить своих товарищей причитающейся им доли страданий. И вот жертва возрадовалась, а ее братья уязвлены в своем достоинстве. Скромно принять такое щедрое облегчение — это подчеркивает их несовершенство; их радость от спасения за его счет грешна тем, что делает их соучастниками, до некоторой степени виновными в участи их искупителя. Для него, искупителя, может быть, приличнее остаться в толпе, чтобы наблюдать, как другой стяжает чистое имя избавителя. На одном полюсе лежит самосовершенствование, на другом — самопожертвование, чтобы позволить совершенствоваться ближнему. Гауптман[118] призывал нас брать так же щедро, как мы отдаем: но мы скорее похожи на ячейки сот, в которых одна может измениться или разбухнуть только за счет всех остальных.
Страдать ради другого в простоте — это дает чувство величия. Нет более высокого положения, чем созерцать мир с креста. Гордость и душевный подъем при этом превыше самодовольства. Но когда каждый крест занят, тем, кто опоздал, остается лишь жалкая роль подражателей: а самые подлые дела делаются из подражания. Добродетель жертвы находится внутри ее души.