Искупление, если оно честное, должно быть свободным, с детской душой. Когда искупитель сознает внутренние мотивы и славу, последующую за его актом, все это для него уже потеряно. Поэтому альтруист, который начинает разбираться в себе, присваивает себе незаслуженную долю, в действительности вредную для него, ибо, останься он в стороне, его крест мог бы быть дарован невинному. Спасать простых людей от такого зла, расплачиваясь за них своей сложной натурой, со стороны современного человека жадность. Он, опутанный мыслями, не может разделить их веру в избавление через его муки, и они, глядя на него и не понимая этого, могут почувствовать стыд, обычный удел учеников: или не смогут почувствовать стыд и понесут двойную кару за свое неведение.
Или этот стыд — тоже самоотрицание, чтобы заметить его и восхищаться ради него самого? Разве так можно — позволять людям погибать из-за неведения? Слепота и безумие, подражающие путям правды, наказываются тяжелее, чем намеренное зло, по меньшей мере, постоянным сознанием и упреком живущих людей. Люди сложные, которые знают, как самопожертвование поднимает искупителя ввысь и отбрасывает вниз искупленных, могут позволить неразумному брату своему занять место ложного благородства, чтобы затем пробудиться к долгу более тяжкого приговора. Они, кажется, не прямо идут к нам, вождям на этой извилистой тропе управления, круг за кругом, несведущие, устыженные мотивами, исключающими или вдвойне обвиняющими их предшественников.
И все же я не могу отнести мое согласие на арабский обман за счет слабости характера или врожденного лицемерия; хотя, конечно, должна быть во мне некая тенденция, некая способность к обману, иначе я не смог бы обманывать людей так хорошо и продержаться два года, ведя к успеху ложь, которую другие оформили и поставили на ноги. Я не имел отношения к Арабскому восстанию в его начале. Под конец на мне лежала ответственность за то, что оно поставило в тупик своих основателей. Когда за это время я перешел из соучастников в зачинщики и за что именно должен быть приговорен, сказать я не могу. Хватало и того, что со времен похода на Акабу я горько сожалел о том, что впутался в это движение, и эта горечь была достаточной, чтобы разъедать мои часы праздности, но недостаточной — чтобы все это бросить и очиститься. Отсюда плач моей воли и нудные бесконечные жалобы.
Сиддонс тем же вечером перебросил меня назад в Гувейру, и ночью в Акабе я рассказал Доуни, недавно прибывшему, что жизнь бьет ключом, но все идет гладко. На следующее утро аэропланы принесли нам вести, что отряд Бакстона добрался до Мудоввары. Они решили атаковать ее до рассвета, главным образом бомбардировщиками, в три отряда — один вступит на станцию, два других предназначены для главных редутов.