Я быстро перерос идеи. Поэтому я не доверял экспертам, интеллекты которых были часто заперты в высоких стенах и действительно изучили каждый камешек своего тюремного двора: в то время как я мог знать, из какого карьера добывали материал, и сколько заработал каменщик. Я вступал с ними в спор из беспечности, так как всегда находил средства, способные служить цели, а Воля была верным проводником по любой из дорог, ведущих от цели к достижению. Здесь не было плоти.
Многое я подбирал, осматривал, задерживался на нем и откладывал в сторону, так как во мне не было убеждения, чтобы действовать. Вымысел казался более устойчивым, чем деятельность. Эгоистические амбиции посещали меня, но не задерживались, поскольку моя критичная сущность заставила бы меня привередливо отвергать их плоды. Я всегда добивался власти над тем, во что ввязался, но ни во что я не ввязывался добровольно. На самом деле я видел в себе опасность для обычных людей, из-за способности настолько отклоняться без руля от их диспозиции.
Я следовал и не основывал; а на самом деле не имел желания даже следовать. Только слабость откладывала мое духовное самоубийство, какую-нибудь нудную работу, чтобы она загасила эту топку в моем мозгу. Я развивал чужие идеи и помогал им, но никогда не сотворил ничего собственного, поскольку не одобрял творения. Когда же творением занимались другие люди, я мог служить им, что-то исправлять, чтобы сделать это как можно лучше: ведь если уж творить грешно, то творить спустя рукава еще и стыдно.
Занимаясь каким-нибудь делом, я всегда старался служить, потому что командир всегда слишком на виду. Подчинение приказу сберегало мучительные мысли, было холодным хранилищем для характера и Воли, приводило к безболезненному забвению деятельности. Отчасти мое поражение было обязано тому, что я никогда не находил вождя, который мог бы меня использовать. Все начальники, по неспособности, по робости или по расположению ко мне, предоставляли мне слишком большую свободу; как будто не понимали, что добровольное рабство содержит глубокую гордость для нездорового духа, и принятые на себя муки — самое желанное для него украшение. Вместо этого они давали мне волю, которой я пользовался кое-как, давая себе поблажки, кажущиеся пресными. Каждый сад, стоящий того, чтобы его грабить, должен иметь сторожа, собак и высокую стену за колючей проволокой. Прочь от безрадостной безнаказанности!
Фейсал был натурой смелой, слабой, несведущей, он пытался сделать то, на что годен лишь гений, пророк или великий преступник. Я служил ему из сострадания, и этот мотив унижал нас обоих. Алленби стоял ближе всего к тому хозяину, о котором я мечтал, но мне приходилось избегать его, не смея склониться перед ним, из опасения, как бы он не оказался колоссом на глиняных ногах, дружеским словом разбив мою преданность. И все же, каким кумиром был этот человек для нас — как призма, с беспримесным, самостоятельным величием, инстинктивным и сконцентрированным.