В полдень у Рас Мухайвер мы остановились на час или два, потому что, хотя жара сегодня была меньше, чем в Египте в августе, Бакстон не хотел вести своих людей без перерыва. Верблюдов отпустили, а мы лежали, обедали и пытались заснуть, не обращая внимания на тучи мух, которые проделали вместе с нами путь от Баира, обжившись на наших потных спинах. Тем временем моя охрана бродила вокруг, ворча на то, что перевозить грузы ниже их достоинства, они уверяли, что никогда прежде не знали такого стыда, и божились, что никто не узнает о том, как я их тираню.
Это было для них двойной горестью, поскольку вьючные верблюды были из Сомали, и величайшей скоростью для них было около трех миль в час. Отряд Бакстона делал почти четыре, я — больше пяти, так что переходы были для Зааги и его сорока разбойников медленной пыткой, когда единственным развлечением было подгонять упиравшихся верблюдов или перевешивать груз.
Мы усугубляли их положение, звали их гуртовщиками и кули, предлагая купить их товар, когда они придут на рынок, пока волей-неволей они не начинали смеяться над своей ролью. После первого дня они держались рядом с нами, удлиняя переходы ночью (лишь немного, потому что эти животные в темноте слепли из-за офтальмии), урывая время от утренних и полуденных привалов. Они привели свой караван, не потеряв ни одного из своих подопечных; прекрасная работа для таких расфранченных господ, возможная лишь потому, что, несмотря на все франтовство, в Аравии было не найти лучших мастеров в обращении с верблюдами.
Эту ночь мы проспали в Гадафе. Бронемашина догнала нас на привале, проводник-шерари торжествующе ухмылялся со своей башенки. Через час-два прибыл Зааги, доложив, что все в сборе и все в порядке. Он просил, чтобы Бакстон не убивал верблюдов, которые не выдерживали похода, прямо на дороге, потому что его люди превращали каждое новое тело в повод для пира и для задержки.
Абдулла никак не мог понять, зачем британцы пристреливают своих брошенных животных. Я напомнил, как мы, арабы, пристреливаем друг друга, если тяжело ранены в бою, но Абдулла возразил, что так мы избавляем друг друга от таких мучений, которые могли бы опозорить нас. Он считал, что вряд ли кто-нибудь из живущих не предпочел бы постепенную смерть от слабости в пустыне внезапному пресечению жизни; поистине, на его взгляд, самая медленная смерть была и самой милосердной, ведь отсутствие надежды уберегает от досады за проигранный бой и оставляет естество человека раскрепощенным, чтобы он мог вручить его и себя воле Бога. Довод англичан, что всех, кроме человека, гуманнее убивать быстро, он не принимал всерьез.