Однако в этой безлюдной пустыне был Ауда, и этой ночью, в своей последней битве, старик убивал и убивал, грабил и захватывал, пока рассвет не завершил все. Таков был конец Четвертой армии, которая два года была нам преградой.
Счастливая бодрость Грегори воодушевила нас, чтобы встретиться с Насиром. Мы поехали в Кизве, где договорились встретиться с ним до полуночи. За нами пришли индийские войска. Мы искали уединенного места; но везде были уже тысячи людей.
Движение в перекрестных потоках среди такого количества переполненных умов влекло меня беспокойно блуждать, подобно им. В ночи нельзя было разглядеть, какого цвета у меня кожа. Я мог ходить, где угодно, неприметным арабом; и я странным образом был одинок, оказавшись среди своих сородичей, но отрезанный от них. Персонал наших бронемашин был для меня личностями — их было мало, и наше товарищество было долгим, и они сами за эти месяцы, под пылающим солнцем и задиристым ветром, приобрели выработанную и отточенную индивидуальность. Среди этой толпы неопытной солдатни, британцев, австралийцев и индийцев, они были такими же непохожими и робкими, как я, отличаясь и по грязи, потому что неделями носили свою одежду; потная и поношенная, она прилипала к ним, и становилась скорее обрывками, чем укрытием.
Но эти, другие, были действительно солдатами, новичками после двух лет вольности. И снова мне пришло в голову, что тайное назначение униформы — сделать толпу плотной, наполненной достоинством, безличной, придать ей единство и подтянутость, как будто выпрямить всем спины. Эта ливрея смерти, ограждавшая ее носителей от обычной жизни, была знаком, что они продали свою волю и свое тело Государству: завербовались на службу, не менее презренную от того, что начало ее было добровольным. Кто-то из них следовал необузданному инстинкту: кто-то голодал: другие жаждали блеска, воображаемой красоты военной жизни: но из всех добивались своего только те, кто искал способа опуститься, ибо для мирного взгляда они были ниже человеческого достоинства. Только похотливых женщин могла возбуждать их обтягивающая одежда; и солдатское жалованье — это не средства к существованию, как для рабочих, а карманные деньги, которые разумнее всего, по-моему, потратить на то, чтобы напиться и забыться.
Над осужденными тяготеет насилие. Рабы могут стать свободными, если могут, в своих намерениях. Но солдат сдает внаем своему владельцу двадцатичетырехчасовое использование своего тела и единоличное управление своим умом и страстями. Осужденный вправе ненавидеть власть, приговорившую его, и все человечество в придачу, если у него хватит ненависти: но унылый солдат — плохой солдат, и даже вовсе не солдат. Его привязанности должны быть наемными фигурами на шахматной доске короля.