Он надеялся, что мы будем здесь, у входа, отчасти — потому, что знал, насколько больше, чем обычный трофей, значит для арабов Дамаск: отчасти — из соображений безопасности. Движение Фейсала сделало вражескую страну дружественной для союзников, когда они наступали, конвои могли передвигаться без эскорта, городами можно было управлять без гарнизонов. Окружая Дамаск, австралийцы могли вынужденно, вопреки приказам, вступить в город. Если бы кто-нибудь стал им сопротивляться, это испортило бы все будущее. Нам была дана одна ночь, чтобы жители Дамаска смогли принять Британскую армию как союзников.
Это означало переворот в поведении, если не в мышлении; но дамасский комитет Фейсала за месяцы до того готовился принять бразды правления после крушения турок. Мы должны были только наладить с ними связь, сообщить им о движениях союзников и о том, что требуется от них. Поэтому, когда сгустилась темнота, Насир послал всадников руалла в город, чтобы найти Али Ризу, председателя нашего комитета, или Шукри эль Айюби, его помощника, рассказать им, что утром в их распоряжении будет подкрепление, если они сразу создадут правительство. Фактически это было сделано в четыре утра, прежде чем мы начали действия. Али Риза отсутствовал, в последний момент турки поставили его командовать отступлением своей армии от Галилеи перед Шовелем: но Шукри нашел неожиданную поддержку со стороны алжирских братьев, Мохаммеда Саида и Абд эль Кадера. С помощью их приближенных арабский флаг появился на городской палате, когда последние эшелоны немцев и турок маршировали мимо. Говорят, что идущий последним генерал иронически отдал ему честь.
Я убедил Насира не входить в город. Это будет ночь смятения, и для его достоинства будет лучше, если он спокойно вступит на рассвете. Они с Нури Шааланом задержали второй корпус руалла на верблюдах, вышедший со мной из Дераа этим утром, и послали их вперед, в Дамаск, поддержать шейхов руалла. Так к полуночи, когда мы отправились отдыхать, у нас было четыре тысячи вооруженных людей в городе.
Я хотел спать, потому что назавтра мне предстояла работа; но не мог. Дамаск был вершиной двух лет наших сомнений, и мой ум отвлекали обрывки всех идей, что были использованы или отвергнуты в это время. К тому же в Кизве было душно, стояли испарения от слишком многих деревьев, слишком многих растений, слишком многих людей: микрокосм переполненного мира, что ждал впереди.
Оставляя Дамаск, немцы подожгли полевые склады и склады боеприпасов, поэтому через каждые несколько минут нас оглушали взрывы, от вспышек которых небо белело пламенем. Земля, казалось, сотрясалась с каждым таким разрывом; мы поднимали глаза к северу и видели, как бледное небо вдруг пронзали снопы желтых искр, когда снаряды, подброшенные на огромную высоту из каждого взрывающегося магазина, поочередно взрывались, как пучки ракет. Я повернулся к Стирлингу и прошептал: «Дамаск горит», — с болью думая о том, что платой за свободу будет великий город, обращенный в руины.