Когда мы вышли в город, нас приветствовал народ на мили вокруг: раньше были сотни, теперь — тысячи. Каждый мужчина, женщина и ребенок в этом городе с населением в четверть миллиона душ, казалось, вышли сегодня на улицы, ожидая только вспышки нашего появления, чтобы их души воспламенились. Дамаск сходил с ума от радости. Мужчины в знак приветствия срывали с голов фески, женщины — покрывала. Жители швыряли цветы, ткани, ковры на дорогу перед нами: их жены наклонялись через перила балконов, крича от радости, и обливали нас из ковшиков благовониями.
Нищие дервиши взяли на себя роль глашатаев, они бежали спереди и сзади, завывая и царапая себя в неистовстве; а сквозь выкрики и пронзительные вопли женщин пробивалась волна ревущих мужских голосов, скандирующих: «Фейсал, Насир, Шукри, Оренс», которая начиналась здесь, катилась по площадям, вдоль по рынку, по длинным улицам, к Восточным воротам, вокруг стены, и назад, в Мейдан; и вырастала стеной крика вокруг нас, у крепости.
Мне рассказали, что Шовель на подходе; наши машины встретились у южной окраины. Я описал возбуждение в городе, и что наше новое правительство не может до следующего дня гарантировать административную службу, но завтра я буду ждать его, чтобы обсудить его и мои нужды. Тем временем я принял на себя ответственность за общественный порядок, только просил его не впускать своих людей, ведь сегодняшней ночью городу предстоит такой карнавал, какого здесь не видели шестьсот лет, и это гостеприимство может подорвать их дисциплину.
Шовель неохотно последовал моему совету, моя уверенность одержала верх над его сомнениями. Как и Бэрроу, он не имел инструкций, что делать с захваченным городом, и, когда мы вступили во владение, сознавая свой путь, ясную цель, подготовленные процессы и средства, которые есть в нашем распоряжении, ему не оставалось ничего иного, как позволить нам продолжать. Годвин, начальник его штаба, выполняющий техническую работу, как солдат, был в восхищении, что не он отвечает за гражданское правительство. Его заступничество подкрепило мои уверения.
На самом деле их подкрепили следующие же слова Шовеля, в которых он просил позволения лично объехать вокруг города. Я дал ему позволение с такой радостью, что он спросил, будет ли ему уместно официально вступить с войсками в город утром. Я сказал — конечно, и мы немного обсудили маршрут. Мне пришло в голову, как были обрадованы наши люди в Дераа, когда Бэрроу отдал честь их знамени — и я привел этот случай как пример, которому неплохо было бы последовать, проходя мимо городской палаты. Это была с моей стороны случайная мысль, но он увидел в этом смысл: и серьезную ответственность, если отдаст честь какому-либо флагу, кроме британского. Я хотел скорчить рожу над его причудой: но вместо этого любезно составил ему компанию, усматривая равную сложность, если он пройдет мимо арабского флага, нарочито не замечая его. Мы запнулись на этой проблеме, а вокруг радостная, ничего не подозревающая толпа приветствовала нас. В качестве компромисса я предложил оставить в покое палату и придумать другой маршрут, скажем, мимо почтамта. Я сказал это в насмешку, поскольку терпение у меня кончалось; но он принял это всерьез, как ценную мысль; и в ответ решил сделать уступку ради меня и арабов. Вместо «вступления в город» он предпримет «проход через город»: то есть будет находиться не в середине, а во главе войска; или наоборот, я не запомнил или не расслышал. Мне было все равно, хоть бы он полз под своим войском, летел над ним по воздуху или разорвался бы надвое, чтобы одновременно быть в обоих местах.