Его самообладание казалось в равной степени великим. Когда Мирзук эль Тихейми, принимавший его гостей, пришел от Зейда, чтобы объяснить постыдную историю их разгрома, Фейсал только посмеялся над ним при всех и послал его ждать, в это время увидев шейхов племен гарб и аджейль, чья беспечность была основной причиной несчастья. Над ними он мягко иронизировал, поддразнивая за то или за это, за их потери или за размеры этих потерь. Затем он позвал обратно Мирзука и опустил полог палатки: знак, что будет частный разговор. Я подумал о значении имени Фейсала (меч, сверкающий при ударе) и боялся, что начнется сцена, но он освободил место для Мирзука на ковре и сказал: «Давай! Расскажи нам еще историй о ваших ночах и чудесах битвы: позабавь нас». Мирзук, красивый, умный парень (с несколько заостренными чертами лица), уловив его настроение, начал на своем красочном наречии племени атейба рисовать нам бегство молодого Зейда; рассказывать ужасные истории об ибн Тавабе, этом знаменитом разбойнике, и под конец, в довершение всех бед, о том, как почтенный эль Хуссейн, отец Али, шерифа харит, потерял свои котелки для кофе!
У Фейсала, когда он говорил, был глубокий мелодичный голос, и он искусно пользовался им среди своих людей. С ними он говорил на племенном диалекте, но по-своему, медлительно, как будто с трудом запинаясь на фразах и подыскивая про себя последнее слово. Мысль его, видимо, совсем немного забегала вперед его речи, так как фразы, которые он наконец подбирал, были обычно самыми простыми, что создавало эффект эмоциональности и искренности. Такой тонкой была завеса слов, что можно было увидеть чистый и очень отважный дух, сияющий за ними.
В другие времена он был исполнен юмора — а это неизменный магнит для доброй воли арабов. Он говорил однажды ночью с шейхами племени рифаа, когда посылал их занять равнину с этой стороны Бир эль Фаджира, пересеченную местность среди зелени акаций и тамариска, на небольшом водоразделе, в длинной низине, соединяющей Бруку и Бир Саид. Он мягко сказал им, что турки наступают, и что нужно задержать их, и пусть Бог дарует им победу; прибавив, что Он вряд ли сможет это сделать, если они заснут. Старики — а в Аравии старшие значили больше, чем молодые — восхищенно ответили, что Бог сможет даровать им победу, а возможно, и две победы, и увенчали свои пожелания мольбой о том, чтобы жизнь его продлилась в подсчете небывалого числа побед. Что было еще лучше, под влиянием его проповеди они успешно стояли на страже всю ночь.
Распорядок нашей жизни в лагере был простым. Прямо перед рассветом армейский имам взбирался на вершину небольшой горы над спящей армией и оттуда издавал пронзительный призыв на молитву. У него был хриплый и очень мощный голос, и пустота, как резонатор, разбрасывала эхо по горам, которые возмущенно отзывались на него еще громче. Мы действительно поднимались — кто с молитвой, а кто и с руганью. Как только он заканчивал, имам Фейсала взывал нежно и мелодично прямо от палатки. Через минуту один из пяти рабов Фейсала (все отпущенные на волю, но отказавшихся уйти в отставку, пока была их воля; ибо быть слугой моего господина было приятно и небезвыгодно) обходили Шаррафа и меня с подслащенным кофе. Сахар казался приемлемым для первой чашки кофе в рассветной прохладе.