Полная глухой досады, Зуракан не переставала твердить Текебаю, когда они оставались вдвоем: «Духи твоих предков уже не будут в обиде на нас. Надо нам во что бы то ни стало уйти от байбиче. Сладим себе шалашик из трех жердей и заживем по-своему. Человек рождается на свет не затем, чтобы рабствовать и перед кем-то унижаться. Каждый хочет жить по-человечески да оставить на свете свой след… Не знаю, какой приворотной травой эта Букен затуманила тебе голову… Наверное, мед капает с ее языка. Может, на лбу у нее горит светильник, которым она завораживает тебя…»
Текебай одергивал ее: как-никак муж. Но одергивание тщедушного Текебая слабо действовало на Зуракан. И молодуха-богатырша снисходительно отвечала мужу: «Ах, нескладный ты мой, что нас ждет, если мы и дальше будем покорно терпеть?»
Чем выше взбиралась она по склону, тем больше раздумывала о своем Текебае, с которым сошлась еще девушкой с пятью косичками.
В тот день, когда холостяки, жаждавшие потешить свою мужскую похоть, набросились на нее, как голодные волки, кто-то предупредил ее от чистого сердца: «Будь осторожна, Зура-кап. Букеи — белая змея, натравила бесчестных глупцов, чтобы опозорить твое имя». И она напрягла все силы, собрала все свое мужество. Когда ей пришлось отбиваться от насильников, в ней вспыхнула ненависть к Текебаю: вместо того, чтобы отстоять честь законной жены, он беспомощно озирался по сторонам, сопел, плакал, глядя умоляющими глазами то на одного, то на другого.
Где это слыхано, где видано, чтоб мужчина, у которого тебетей на голове, был таким беспомощным слюнтяем?
Косые лучи солнца ложились за зубчатые хребты. Потемнело в глубоких ущельях, посуровели серые скалы. Спала жара, что пекла с утра, повеяло зябкой прохладой. Снежная вершина вдали сверкала некоторое время, как догорающая свеча, но вот погасла и она. Зажглись мигающие большие бледно-желтые звезды. Сегодня они ближе и светлее обычного, и кажется, что рослый человек, вооружившись укрючиной подлинней, сможет подцепить звезду на чистом синем небе.
Зуракан брела среди укрытых одеялом ночи гор, как невидимая глазу песчинка. Ночная прохлада избавила ее от жажды. Но голод давал себя чувствовать. Зуракан бы с жадностью выпила сейчас целую чашку максыма[46].
Вдруг она ясно услышала шорох. Впереди мелькнула серая тень и, вытягиваясь в длину, исчезла в темноте. Вздрогнув от неожиданности, Зуракан вскрикнула:
— Айт, подлюга! Пошел! Пошел!
Она остановилась на миг, прислушалась. Со всех горных ущелий гулко донеслось:
«Айт! Айт! Пошел! Пошел!»
Зуракан считала себя бесстрашной и сейчас невольно посмеялась над собой, что вздрогнула от испуга, и пристально огляделась по сторонам. Величаво дремлют темнеющие вершины. Откуда-то из глубины ущелья то приблизится, то чуть приглохнет шум реки.