– Я проголодалась, – сказал она. – Давай кофе сварим. Черт! Плитка погасла, и вода холодная. – Она подняла керосинку и потрясла ее. – Керосин кончился.
– Думаю, можно попросить у старика Чаррингтона.
– Самое интересное, я была уверена, что керосинка заправлена. Надо одеться, – добавила она. – Похоже, холодает.
Уинстон тоже встал и оделся. Между тем неустанный голос продолжал:
Все говорят, что время лечит,
Все говорят, что можно все забыть;
Но стоит вспомнить твои сладки речи,
И сердце будет долго-долго ныть!
Застегивая ремень комбинезона, он подошел к окну. Солнце, должно быть, опустившись за дома, уже больше не освещало двор. Каменные плиты были мокрыми, словно их только что вымыли, ему казалось, будто и небо тоже помыли: свежее и чистенькое, оно голубело между труб. Женщина без устали маршировала туда-сюда и, закупоривая и раскупоривая рот, то пела, то замолкала, вешая при этом пеленки, которых становилось все больше и больше. Ему стало интересно, зарабатывает ли она стиркой на жизнь или просто делает это ради двадцати-тридцати внуков. Джулия подошла к нему и встала рядом; и они вместе, охваченные каким-то очарованием, разглядывали крепкую фигуру внизу. Он смотрел, как женщина характерным для нее движением протянула мощные руки к веревке, отклячив огромные ягодицы, и вдруг впервые подумал, что она прекрасна. Никогда раньше ему и в голову не приходило, что тело пятидесятилетней женщины, раздувшееся от чудовищного количества родов, потом огрубевшее и окостеневшее от тяжелой работы, сделавшееся плотным, как перезревшая репа, может быть прекрасным. Но это было именно так, и он подумал: «А почему бы и нет?» Крепкое, бесформенное тело, подобное гранитной глыбе, с шершавой красной кожей, которое похоже на девичье ровно так же, как шиповник на розу. Почему плод нужно ставить ниже цветка?
– Она прекрасна, – пробормотал он.
– Да у нее бедра не меньше метра в обхвате, – сказала Джулия.
– У нее своя красота, – ответил Уинстон.
Он держал Джулию за гибкую талию, легко обхватив ее одной рукой. Она прижалась к нему. Их тела никогда не произведут ребенка. Это одна из тех вещей, которую им не удастся сделать. Только из уст в уста, от разума к разуму они способны передать свою тайну. Женщина внизу не обладает разумом, у нее есть лишь крепкие руки, доброе сердце и чрево, способное производить детей. Он задумался, скольких она родила. Человек пятнадцать – запросто. У нее был кратковременный период цветения – наверное, с год – красоты дикой розы, а потом она вдруг раздулась, как созревший фрукт, затвердела, покраснела и огрубела, и вот уже вся ее жизнь состоит из стирки, уборки, штопки, готовки, мытья, полировки, починки и опять мытья и стирки – сначала для детей, затем для внуков, и так тридцать загубленных лет. А она все еще поет. Мистическое восхищение ею как-то смешалось с картиной бледного безоблачного неба, протянувшегося далеко за трубы в невероятные дали. Забавно думать, что небо одинаково для всех, в Евразии и Истазии оно такое же, как здесь. И люди под этим небом очень-очень похожи – повсюду, во всем мире, сотни тысяч миллионов людей одинаковы, в невежестве своем они, разделенные стенами ненависти и лжи, не знают о существовании друг друга и ведут практически одну и ту же жизнь; люди не научились думать, но в своих сердцах, в мышцах, внутри себя они копят силу, которая однажды перевернет мир. Если и есть надежда, она связана с пролами! И даже не прочитав КНИГУ до конца, он знал, что в этом заключен окончательный вывод Гольдштейна. Будущее принадлежит пролам. А мог ли он быть уверенным в том, что мир, созданный ими, не будет столь же чужим для него, Уинстона Смита, как и тот, что сотворила Партия? Да, потому что этот новым мир хотя бы будет здравым. Там, где существует равенство, там есть и здравомыслие. Рано или поздно это произойдет: сила превратится в сознательность. Пролы бессмертны, в этом нет сомнений, стоит лишь посмотреть на мощную фигуру во дворе. В конце концов их разум пробудится. А пока это не случится (может быть, пройдет еще тысяча лет), они будут жить вопреки всему, как птицы, передавая от организма к организму жизненную силу, которой нет у Партии и которую она не в состоянии истребить.