— Чарли! — крикнул он.
Витя любил фокстерьера и хотел просто поприветствовать его. Но Чарли, победителю львов, был неведом страх; он решил, что в нем нуждаются, и прыгнул с пятого этажа.
После этого я долго ходил сам не свой, и вся наша семья была в трауре. На работе сочувствовали моему горю; а одна милая сослуживица предложила в утешение ученого бульдога. Без Чарли в нашей квартире стало пусто, и я с благодарностью согласился.
В воскресенье за завтраком я торжественно объявил об этом семье. Дочь захлопала в ладоши, а сын заявил:
— Мы назовем его Чарли!
Но на лицо жены набежало облачко неудовольствия.
— Мало того, что я выбиваюсь из сил, обслуживая вас всех, — бранчливо сказала она, — мне еще снова придется быть нянькой при собаке!
— Мы будем тебе помогать, — примирительно произнес я.
— Если ты это сделаешь, я уйду из дома!
— Ты поступишь так, как сочтешь нужным. — Я старался казаться спокойным, но во мне все кипело от злости.
Я пошел за бульдогом и в такт шагам думал: «Пусть уходит! Это будет замечательно, если она уйдет!.. Да никогда она не уйдет…» Но что-то уже сломалось в нашей жизни, и прежняя уверенность в любви жены была поколеблена. «Уйдет?» — «Не уйдет?» — это было так, словно я отрывал лепестки ромашки.
Я позвонил сослуживице по телефону и извинился: «Дети еще помнят Чарли, они и слышать не хотят о другой собаке». А дома я объяснил, что бульдог заболел чумкой и мне не решились выдать его в таком состоянии. Сын и дочь поверили, но жена посмотрела на меня недобрыми насмешливыми глазами.
Я вспомнил бывшего хозяина фокстерьера, мой разговор с ним и подумал, что петух до тех пор петух, пока не попадет в кастрюлю, а в бульоне он уже куриное мясо… И я удивился слабости сильного пола.
Больше собак у меня не было. Но жена ушла. Она ушла к другому мужчине, предварительно разделив наше имущество и наших детей: себе взяла дочь, а мне оставила сына. И другой мужчина увез ее вместе с моей дочерью за тридевять земель.
Мне было жалко детей. Но еще больше мне недоставало ее. Всю свою сознательную жизнь я был женат, и меня это здорово тяготило.
Но, освободившись не по своей воле от брачных уз, я ощутил себя той лошадью, которая ходила в ярме и ненавидела это ярмо, а когда его с нее сняли, ей незачем стало жить, и она умерла. Один умудренный опытом друг уверял:
— Это потому, что ушла она, а не ты. В тебе говорит мужское самолюбие.
Но о каком мужском самолюбии могла идти речь, если после того, что произошло, я отправил своей — уже бывшей — жене письмо, в котором просил ее вернуться. Она ответила зло и непримиримо. Настолько зло, что у меня затеплилась надежда: неужто она и в самом деле раскаивается? Но после каждой ее фразы рефреном следовало: «Он любит меня…»