Кто-то принялся с ней прощаться, говорить, как им будет ее не хватать на собраниях. Тогда Элизабет заявила, что она не прощается, она планирует все продолжить: собрания, биомедицинское лечение, речевую терапию и все такое. И тогда Китт это сделала. Покачала головой на Элизабет, словно та сумасшедшая, и сказала с усмешкой: «Будь у меня ребенок, как у тебя, я бы валялась на диване и целыми днями ела конфеты».
Элизабет ощутила обиду, но попыталась улыбнуться. Старалась не обращать внимание на натужную легкость в голосе Китт, презрение в ее усмешке, напоминающее, как подросток закатывает глаза в ответ надменной мамаше. Она убедила себя, что Китт просто порывистая и саркастичная натура, говорит, не думая, не подозревая, как разъедают ее слова, а конфеты – это своеобразный, с намеком на веселье, способ поздравить Элизабет с тем, что она завершила марафон, который они начинали вместе, сказать, что она заработала право на отдых. Наслаждаться жизнью.
Проблема в том, что Элизабет не была убеждена, что она (точнее, Генри) действительно дошли до финишной черты. Отсутствие аутизма – это еще не нормальность. Даже сказанные доктором слова «Речь практически неотличима от речи нейротипичных сверстников» подтверждали, что Генри не стал обычным, но научился притворяться, как дрессированная обезьянка. Он умел сойти за нормального, но это была слишком хрупкая нормальность, державшаяся буквально на волоске.
В этом смысле ребенок, излечившийся от аутизма, схож с ребенком, находящимся в ремиссии по онкологии или вылечившимся от алкоголизма. Нужно все время быть начеку, улавливать малейшие отклонения от нормы, сигнализирующие возвращение болезни, и в то же время не докатиться до паранойи. Натужно улыбаться, когда все поздравляют с победой, а тревога скручивает внутренности и ты гадаешь, как долго продлится передышка.
Но Элизабет не могла высказать этого ни Китт, ни кому-то еще из мам аутистов. Было бы странно, если бы кто-то в ремиссии принялся жаловаться на риск умереть от рецидива тому, кто прямо сейчас умирает от рака. Жаловаться, не оценив, насколько ему повезло, насколько тревоги бледнеют в сравнении. Поэтому, когда Китт сказала про конфеты, Элизабет не стала возражать, что Генри может стать хуже. Не стала она тогда и говорить, как сильно до сих пор переживает. И поводов для этого немало. Например, отсутствие у Генри друзей в новой школе. Или его возвращения к старой манере смотреть в потолок и монотонно повторять одно и то же, когда он заболевал или нервничал. Каждый раз, когда Китт повторяла свою шутку (а ей, похоже, казалось, что она становилась все смешнее), Элизабет просто смеялась вместе с ней.