– С днем рождения! – сказал он и залпом выпил.
Они просидели так час, второй, пили и болтали, болтали и снова пили. Мэри рассказала, что хотя она теперь все время говорит по-английски, сны ей до сих пор снятся на корейском. Мэтт поведал, что этот ручей напоминает ему о собаке, которая у него была в детстве, он похоронил ее у точно такого же ручья. Они немного поспорили, какого цвета небо: красно-оранжевое (Мэри) или красно-фиолетовое (Мэтт), и что лучше. Мэри рассказала, как всегда ненавидела толпы в Сеуле: переполненные улицы, автобусы, школы, и как теперь ей их не хватало. Заверила, что жизнь здесь не дает ей чувства умиротворенности, а только одиночества и иногда потерянности. Она вспомнила, как боялась идти здесь в школу, как пыталась поздороваться с ребятами своего возраста в городе, и ни один не ответил, только смотрели на нее с таким видом: «Вали туда, откуда приехала». А потом она подслушала, как дело ее семьи обозвали «китайской вудовщиной». Мэтт поделился, как Жанин отказывается даже думать об усыновлении, как он подстраивает свой график выходных, чтобы не совпасть с Жанин, чтобы не оставаться с ней в доме наедине.
Около десяти вечера, когда последние всполохи заката угасли и темнота наконец окутала их, Мэри встала, сказала, что у нее кружится голова и ей нужна вода. Он тоже поднялся, сказал, что ему уже пора ехать, и тут она споткнулась о камень и упала, задев его. Он попытался поддержать ее, но тоже споткнулся, и они оба упали на землю, смеясь, она сверху.
Они попробовали подняться, но от опьянения запутались, ее бедра вжались ему в пах, у него встал. Он старался удержаться, напоминал себе, что ему тридцать три, а ей семнадцать, это наверняка тяжкое преступление. Только вот он не ощущал себя на тридцать. Это не было обычное «Я не ощущаю своего возраста», он чувствовал себя как подросток-волонтер из больницы, удивляющийся обращению «сэр». Наверное, дело было в персиковом шнапсе. Не столько в самом алкоголе (хотя он тоже сыграл свою роль), сколько в том, как он обжигал горло и горячо растекался внутри, оставляя сладкий липкий привкус во рту и необычные ощущения в носу. Словно машина времени мгновенно перенесла его в те дни, когда он напивался с девчонкой, часами целовался, а потом дрочил. И вот теперь он сидит здесь, напившись этой дряни, наболтавшись о всякой ерунде, как он не болтал с окончания университета, и чувствует себя молодым. Да и Мэри в этом невообразимо соблазнительном, обманчивом платье не выглядела невинной девушкой.
Он ее поцеловал. А может, это она его поцеловала? Голова у него затуманилась, думать не получалось. Потом он подвергнет доскональному анализу каждое мгновение воспоминаний об этом моменте в поисках признаков, что она не наслаждалась так, как ему казалось. Она ерзала, пытаясь оттолкнуться? Она бормотала «нет», хотя бы тихо? Он пытался задавать себе разные вопросы, но, казалось, забыл все, кроме ее тела, касавшегося его, а ее реакция, ее звуки и движения не имели никакого значения. Он закрыл глаза, сосредоточился на ощущении поцелуя, а также свежести ее губ, языка и зубов, усилившей иллюзию возвращения в юность. Он мечтал, чтобы этот момент, эти простые физические ощущения не заканчивались, поэтому он обнял ее, положил одну руку ей на макушку, чтобы удерживать ее рот у своего, а другую – ей на бедра, прижимал ее таз к своему, как трутся друг о друга подростки. Он ощутил глубокий прилив все нарастающего давления в мошонке. Ему нужна разрядка. Прямо сейчас. С закрытыми глазами он расстегнул штаны, взял ее руку и засунул себе в трусы. Он накрыл ее пальцы своей рукой, положил ее пальцы себе на пенис и, крепко удерживая их, показал им ритм движений вверх и вниз. Знакомые ощущения от мастурбации сочетались с новой гладкостью ее губ и ладоней, которые погружали его в лихорадочное забытье.