Мы сидели за столом уже часа два, но хмельными не были, хотя выпили немало. Волков отрезал от баранины огромные куски, без устали повторял:
— Рубайте, братва, рубайте! Сегодня наш день…
Минут десять мы сидели просто так, перебрасываясь ничего не значащими фразами, отыскивали взглядом, что бы еще пожевать.
Потом Волков сказал:
— Такой день, братва, а вроде бы и не праздник.
— Праздник! — возразил Самарин. — Даже в газете статья есть.
Волков плеснул себе в кружку, спросил нас взглядом: «Налить?»
— Валяй, — откликнулся я.
— Успеешь напиться, — предостерег меня Самарин и, накрыв свою кружку ладонью, сказал Волкову: — Я мимо.
— Чего так?
— Хочу сегодня как стеклышко быть.
Я вдруг вспомнил дядю Петю и загрустил.
— Чего скис? — толкнул меня локтем Волков.
— Дядю Петю вспомнил.
Что-то неуловимое пролетело по комнате, наполнило болью сердце. Волков поднялся, прошлепал к тумбочке, извлек из нее граненый стакан, наполнил его водкой.
— Давайте, братва, за дядю Петю выпьем!
Самарин поднял кружку:
— За человека и солдата!
Я хотел прикоснуться кружкой к стакану, но Самарин напомнил, что за покойников пьют не чокаясь.
Когда мы выпили, Волков сказал, нюхнув хлебную корочку:
— Два года назад, братва, война кончилась, а фронтовики все еще умирают от ран. И, видать, еще долго будут умирать.
— Мы не от старости умрем — от старых ран умрем, — негромко сказал я.
— Сам придумал? — заинтересовался Волков.
— К сожалению, нет. Это стихи Семена Гудзенко.
— Не читал, — сказал Самарин.
— Прекрасный поэт. Тоже фронтовик. Еще в Москве слышал — болен он тяжело.
— Раны?
Я кивнул.
— «Мы не от старости умрем — от старых ран умрем», — словно про себя, повторил Волков. — А еще что он сочинил?
— Много хороших стихов — про фронт, про солдат. — И я произнес возникшие в памяти строчки:
Пусть живые запомнят и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть: ведь и мы б никого не жалели.
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
— Черт, — пробормотал Волков. — Даже слезу вышиб.
И больше никто не проронил ни слова — в этих стихах было все.
Потом Самарин предложил выпить за Семена Гудзенко и за тех фронтовиков, которые и спустя много-много лет будут писать о себе, о своих-фронтовых товарищах, а следовательно, о нас.
Он сунул в рот помятый «гвоздик», чиркнул спичкой, жадно затянулся.
— Мы умрем, а эту войну будут помнить. Наши дети, наши внуки, наши правнуки и правнуки наших детей! Меня часто бессонница мучит. Лежу и вспоминаю. Стараюсь не вспоминать, а перед глазами вертится, вертится. Сам удивляюсь, как мы такое выдержали. Словами об этом не расскажешь. Знаю, книги про войну напишут, а все равно обо всем не расскажут, потому что это невозможно, потому что это надо своими глазами увидеть, и не только увидеть — пережить! Года полтора назад я одного человека встретил — тоже фронтовика. Как водится в таких случаях, про войну стал вспоминать. А он в ответ: «Молчи! За четыре года нахлебался — хватит. Я эти годы из головы вышвырнул, будто и не было их». Я тогда разозлился, нехорошим словом назвал его, а теперь с уверенностью могу сказать: ошибся он. Хоть из кожи лезь, а фронт не позабудешь, он все время будет маячить перед глазами — хотим мы этого или нет.