Из Тбилиси я был направлен в строевую учебную часть. Наши постарались, чтобы из Грузии меня никуда не посылали. В любом случае карантин должен был пройти в деревне Манглиси, а я должен был выучиться на сержанта артиллерии.
Я уже начал привыкать, что в армии все, что круглое – несут, а все, что квадратное – катят. Бессмысленная строевая подготовка, изнурительные физические упражнения, совершенно сюрреалистичные политзанятия. Я вспоминал слова отца, мол, в армии становятся настоящими мужчинами. Ну да, ну да… Вся эта хрень никак не подходила под папину формулу. Да, я становился сильнее, выносливее. Но почему настоящий мужчина должен вонять, как дохлый скунс, почему он должен мыться раз в неделю за пять минут, почему он должен есть бульон из вареного свиного сала, почему у него должны быть сапоги на два размера больше, почему его ноги должны опухать и гнить?
Зато все эти «почему» подходили под формулу, которую мне озвучили в первый день. Чтобы служба малиной не казалась, нахуй.
Но я всего этого никак не мог понять и начал ненавидеть всех офицеров и сержантов. Они были для меня орангутанами, которым дали над нами власть. Притом у нас был студенческий состав, который резко отличался от простого. Например, я на политзанятиях придумывал вопросы, которые не имели логических ответов. Скажем, есть в уставе пункт, что приказы начальства не обсуждаются, и обсуждать их можно только после выполнения приказа. Я спросил: если мне начальник прикажет спрыгнуть с пятого этажа, как я могу обсудить этот приказ после выполнения? Наш замполит посмотрел на меня с ненавистью и сказал:
– Да, курсант Даниелян, по уставу положено обсуждать после выполнения. И то – на усмотрение начальства! Но никто такой приказ не даст, это опасно для жизни.
Тогда я еще спросил:
– Значит, приказы, опасные для жизни, не даются?
Тут до него дошло, куда я клоню, и он дал мне двое суток гауптвахты за пререкания.
Вот и вся логика.
Я понял, что устав Советской армии писал дебил. Но вслух об этом не говорил никому.
В армии началась другая жизнь. А с «гражданкой» меня связывала Вика. Которую я так и не поцеловал.
Мы начали великую переписку. Писали друг другу обо всем. Она мне – что переводится в Ленинград на литературный факультет, что у нее новые друзья. Я ей – про армию и что очень скучаю по ней. Наши письма еле помещались в конверты, они были тяжелыми и напоминали дневник. Я читал их так, чтобы все видели, что мне пишут большие, длинные письма. И что меня ждет любимая. Конечно, письма получали все, но мои были самые толстые. Я был рекордсменом по получению писем. И сам писал всегда вечером, перед сном. Каждый день.